Это напряжение распространялось от господина директора волнами, незримым туманом и, по всей видимости, передавалось и остальным присутствующем. Мужчина крепко сдавил набалдашник трости в руке и громко щелкнул ею по деревянному полу шатра так, что вполне мог бы пробить доски.
- Сильнее! - прорычал грозно альбинос, скорее почувствовав, чем заметив, как вздрогнули на сцене его "артисты" - Этот процесс интереснее в исполнении сонных мух, чем в вашем! Ну! 
Мое имя Адриан Вильгельм Леверкюн
вы можете знать меня как Адри, Ри, Уильяма, а то и как господина Леверкюна или как «рыжего мальчика Леверкюнов».
• Возраст: 26 лет.
• Раса: человек.
• Магия: отсутствует.
• Телосложение: эктоморф.
• Рост: 182 сантиметра.
• Цвет глаз: синий.
• Цвет волос: рыжий.
• Особенности: высыпающие летом на носу и щеках веснушки.
• Профессия: естествоиспытатель.
• Поддерживаю: ни одну из сторон конфликта.
МОЙ ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ
Откуда взялись Леверкюны?Часть перваяИстория семьи Леверкюн началась восемьдесят семь лет назад, когда в начале мая 3038 года у бедного садовника, работавшего на одного крайне увлечённого ботаникой эустейнского господина, родился пятый сын, названный Милдридом. Обилие детей не приводило к богатству, разумеется, и жило всё семейство под ветхой, частичной развалившейся крышей впроголодь, однако глава семейства жаловаться не привык, равно как и требовать от господ подачек, так что всю жизнь был бессменным садовником.
Но, на наше счастье, очень способным.
Арнольд Леверкюн был, скажем без прикрас, человеком высочайшего таланта — будь дан ему шанс получить образование в молодости или возможность родиться в более подходящей семье, нежели едва сводящие концы с концами старик со старухой, в преклонном возрасте умудрившиеся зачать единственное дитя, он, возможно, сумел бы перевернуть все представления о ботанической науке, но не судьба. Жаловаться на своё прошлое, настоящее и будущее Арнольд привычки не имел, а потому покорился и достигал всего планомерным, вдумчивым трудом. Как и обозначалось выше, стал он садовником богатого господина, но жалования высокого не получал: едва хватало прокормить большую семью, а выпрашивать повышений он не рисковал, опасаясь связываться с сильными мира сего. Однако однажды Арнольд совершил то, что помогло ему в будущем: он спас излюбленные ивы своего господина, за что получил прозвище — «Ивовый целитель». Пожертвовав больными растениями и совершив нехитрую прививку, он сумел добиться того, чтобы деревья вновь расцвели и радовали господский взор.
Несмотря на то, что Арнольд пытался привить своему многочисленному потомству аналогичный взгляд на жизнь, Милдрид вырос совершенно другим человеком. Он был амбициозен, не любил свою нищету и горел желанием сравняться с гигантами, восседавшими на золотых тронах; он желал роскоши в этой жизни и, в конце концов, получил таковую — не только честным трудом и природными способностями, но и смекалистой хитростью.
Милдрид, как и свой отец, открыл в себе любовь к растениям и практически весь день проводил на работах в господском саду, имея возможность созерцать жизнь богатого человека, к которой так устремился всей душой. Он был упрям в учёбе, и разум подсказывал ему: растения — это выгодное вложение. Не прислушиваться к интуиции Милдрид привычки не имел, что и оказалось влияние на всю его дальнейшую судьбу.
Итак, он был прилежным учеником своего отца, а также… преступником.
Наш эустейнский господин был известнейшим ботаником и скупердяем, что никогда не желал делиться привезёнными с далёких континентов образцами растений, кои лелеял в своих огромных садах, закрытых стеклянными колпаками теплиц и обслуживаемых десятками пар неподкупных (да и почему-то никому не приходила эта авантюра в голову) рабочих рук, в то время как спрос на его зелёных питомцев неуклонно рос. И именно Милдрид смекнул, что торговля будет истинной золотой жилой; он старательно запоминал людей, что выходили раскрасневшимися от злости из кабинета непреклонного господина, а после подходил к ним и предлагал свои воровские услуги: поставить семена и черешки в обмен на серебро и даже золото — ценность каждого экземпляра Милдрид определял самостоятельно, а также делал простейший расчёт исходя из числа имеющихся образцов и сложности транспортировки заказываемого объекта.
Милдрид осторожно воровал растения, а все полученные деньги прятал в разных местах, намереваясь пустить в дело в будущем; он не подсчитывал сумму точно, но в будущем окажется, что только благодаря своей воистину маниакальной бережливости, граничащей с алчной эгоистичностью, он набрал приличную сумму, которой хватит на первое время собственных скитаний в поисках места, где его умения пригодятся.
К счастью для господина-монополиста, хозяина редчайших видов, воришку вычислили спустя четыре года дельца; к тому времени Милдрид уже наладил поставки не только в родном городе, но и решил расширить собственную сеть, закинув её на ближайшие селения, а то и за границу, в другие государства северного торгового союза. Когда его хитрую схему обнаружили, он уже был готов оказаться на виселице или же лишиться руки, что в его положении стало бы страшным ударом, однако за него вступился Арнольд, отец и талантливый служащий, который никогда ничего не просил у своего господина.
Ничего, кроме милости и возможности приложить свой талант в другом месте.
И наш эустейнский господин, немного подумав, решил, что отчаянная, граничащая с самоубийственностью, смелость, смекалка, отличная память и знание растительного мира пригодятся в поисках образцов в Тавиу, единственно в которой произрастало экзотическое дерево, экстракт коры которого спасал погибающих от болотной лихорадки, разразившейся эпидемией. Собственно, Милдрид не имел ничего против подобных путешествий, лишь бы избежать маячившей экзекуции, так что радостно собрался в путь, будучи приставленным к великому путешественнику своей эпохи, совершившему два кругосветных путешествия.
Так Милдрид впервые попал на корабль и пересёк океан. Стоит ли говорить, что нового он увидел в своём походе, если новым было абсолютно всё, что бы ни встречалось на пути? Новые растения, новые люди, новые ситуации, новые языки, но Милдрид всегда был приспособленцем и навсегда им остался, сохранив талант пристраиваться к новым обстоятельствам и делать вид, будто существовал в таковых всегда. Конечно, капитан его мало замечал: он был слишком погружён в географические тонкости, да и Милдрида, сына бедняка, в целом замечали крайне мало, если он сам, следуя заветам эустейнского господина, не вворачивался в компанию благородных джентльменов, брезгуя матросным отребьем, и старательно перенимал у них манеру поведения, в первую очередь поняв, что эустейнцы, в каком бы месте ни оказались, ищут правителя: самого увешанного амулетами дикаря, имеющего свой палантин, с самой длинной косой — признаки разнились от племени к племени, однако принцип действия оставался незыблемым.
Найди власть и услужи таковой. Общайся только с тем, чьё мнение имеет вес в обществе. Решай все возникающие проблемы через наделённого соответствующими полномочиями человека.
И Милдрид подчинялся мнениям умудренных соответствующим опытом персон.
Пребывая в Тавиу и изучая требуемое растение, Милдрид вдруг поймал себя на мысли, что есть способ уменьшить траты на перевозку и совершенно убрать риск длительной транспортировки по морю: растения обыкновенно трудно переносят солёность. Он решил, что лучше культивировать растение у себя на родине, найдя необходимый климат, однако свои измышления сохранил сначала для эустейнского господина, а после и для себя самого, но об этом несколько позже.
За все три с половиной года, что Милдрид провёл в Тавиу, он изучил ценную породу вдоль и поперёк, придумал, как срывать кору так, чтобы не повредить само растение; он исцелял целые рощи проверенным отцом методом «прививок»; помимо ценнейших ботанических познаний он впитал манеры и привычки эустейнских джентльменов, направленных в Тавиу по неким своим заданиям. С вопросам Милдрид не лез — куда больше его интересовало здесь наличие высокообразованных господ, которые можно использовать как ролевую модель в будущих начинаниях.
Вернулся в родной дом Милдрид уже совершенно другим человеком, хотя и сохранил свою непрошибаемую прямолинейность и поселил в сердце горячую страсть: он считал, что его мысли обязательно должны быть выслушаны и срочно принятым на рассмотрение. И не то чтобы он не имел права полагать свою точную задумку. С подробно описанными местами, в которых можно культивировать ценное дерево, однако поторопился, что сыграло с ним отнюдь не дурную шутку. Он явился без приглашения к господину, который направил его в Тавиу, и сразу вывалил ему суть своей главной идеи, но выслушан не был и только оказался поднят на смех, едва заикнулся о том, чтобы после, получив за свои заслуги, войти в ботаническое сообщество, бывшее доселе привилегией высших слоёв общества, а не сына садовника и оборванца, только-только выучившегося писать без ужасающих придирчивый, начитанный взор ошибок.
Разозлившись, Милдрид собрал всё серебро, которое накопил за годы воровства, и покинул страну, твёрдо намереваясь выбить себе ту самую лучшую жизнь, о которой грезил. Он не отдал образцы ценного дерева и радовался, что не успел точно обозначить места на Бореале, где теоретически возможно культивирование этого растения в приближенных к естественным условиям, а именно в город Хардин на берегу Ингийского моря, что в Бореале, но для начала он отправился в Ориэс, где продал образцы и замысел.Часть втораяЧерез восемь лет Милдрид Леверкюн до неприличия разбогател.
Он прочно осел в Хардине и выкупил себе огромнейшие территории — «Зелёные дворы» — для непосредственно особняка, а также оранжерей и виноградников, составляющие семьсот акров, на которых уже не построил, а воздвигнул рукотворный памятник кричащей о баснословном богатстве роскоши, причём отнюдь не безвкусной и оттого вульгарной. Его четырёхэтажный, крытый черепицей дом об экстерьере всех вообразимых мягких оттенков жёлтого цвета, наверняка с претензией на родовое гнездо для потомков, сверкает в лучах солнца, возвышаясь над округой, поскольку стоит на холме, и является одним из первых строений, которое будет заметно ещё при входе в Ингийские воды. Зелёные дворы будто маяк, по ночам блестящий от искусственных огней и не утопающий в пышной зелени, развернувшейся вокруг подобно паучьей паутине замысловатыми сплетениями; тут и там искрятся прозрачные крыши теплиц, где зреют среди зимы ананасы и наливные, почти багровые вишни в марте.
Внутреннее убранство ничуть не уступает наружному великолепию, навязчиво убеждающему в торжестве формы над функцией, что категорически не соответствует истине, и в чём-то даже превосходит; все комнаты выполнены в едином стиле, и новомодное устремление оформлять помещения под копирку различных культур не трогает сердце человека, коего все отныне именуют не иначе как господином Леверкюном. Мягчайшие, будто облачные подушки, диваны, широкие столы в обеденной зале, высокие окна, отполированные до блеска и располагающие, как ни странно, тяжёлыми чёрными шторами, благодаря хитроумным механизмам легко сходящиеся вместе, просторные арки — дом полон светом и чистейшим воздухом, в котором дышат океанический бриз и горные вершины, кроме, пожалуй, библиотеки и реставрационной комнаты для ветхих и повреждённых изданий.
Помимо господского дома на территории Зелёных дворов можно отыскать среди невообразимого самым придирчивым ботаникам этого мира растительного царства домики прислуги, более скромные в сравнении с основным строением, конюшни, вольеры для живности, а также некоторые иные строения, выполняющие технические функции и помогающие осуществлять заботу обо всём изумительном великолепии.
А потом господин Леверкюн неожиданно осознал, что у Зелёных дворов нет хозяйки, которая сумела бы с ними совладать. Разумеется, была домоправительница, что руководила работой прислуги, выдавала жалования и совершала многочисленные незаметные действия, поддерживавшие существование столь лютой машины, как поместье Леверкюнов. И мужчина решил, что ему пора обзавестись собственной семьёй. Логично ожидать, что он намеревался отыскать себе жену трудолюбивую, умную и внимательную — свой идеал.
Когда-то давно он продал свою идею Ориэсской морской компании и решил попытать счастья в этой стране; давно уже господин Леверкюн не был частью торговых конгломератов, составив собственную монополию на рынке лекарственных растений в Бореале, и представлял собой лицо более чем самостоятельное. Не отличаясь красотой, он располагал немалыми средствами, собственноручно созданными именем и амбициями, выходившими в ближайшем будущем ещё дальше существовавших границ в его деле, однако не имел богатой родословной. По сути, он — бывший нищий, ни с какой стороны не аристократ, да ещё и человек прямолинейный, местами грубоватый и полагающий, что имеет полное право не соблюдать излишне правила поведения высшего света, никак не желавшего пускать Леверкюна на свою территорию.
Встретив Ханнеке Акоста, уроженку Ориэса, он не думал о том, что благодаря её высокому происхождению сумеет пробраться в мир, о котором перестал мечтать, поняв в один прекрасный день, что есть зоны гораздо более привлекательные и что эти «помешанные на крови дураки», в общем-то, ничего, кроме вереницы имён предков из себя в большинстве своём не представляют. Но Ханнеке, почти старая дева в свои тридцать два года, была совершенно другой, и именно это «что-то необычное» и привлекло внимание господина Леверкюна. Семья Акоста стояла у истоков Ориэсской морской компании, и в жилах их текла кровь голубого цвета, однако Ханнеке, не самая красивая на свете женщина, всё же не умудрилась найти супруга, да и не стремилась к этому, решив полностью посвятить себя экономической стороне деятельности семьи, пускай и не имела никаких реальных шансов, будучи шестым ребёнком и единственной девушкой, получить богатое наследство, даже несмотря на незаурядные таланты.
Немного подумав, Ханнеке согласилась: она увидела в господине Леверкюне принципы, которые могла уважать, и сталь характера, однако с этим решением навсегда потеряла уважением семьи. Уехав в Бореал вслед за супругом, Ханнеке ничуть не жалела о совершённом выборе: ей нашлось место не только во внушительного размаха поместье, но и в деле мужа. Она стала его секретарём и заведовала бухгалтерией, вела корреспонденцию и возложила на свои плечи всю деловую переписку. Трудно вообразить, с каким объёмом работ она справлялась, но на время беременности частично отошла от дел.
К сожалению, первый ребёнок родился мёртвым. Второй прожил не более трёх часов. Третий сделал лишь один вдох и погиб. Лишь четвёртый, мальчик, сумел выжить и даже обладал сносным здоровьем, пускай и отличался бледностью. Своему первому и единственному сыну господин Леверкюн дал два имени: Генрих Грей Леверкюн. Именно ему предстояло заменить отца, так что и воспитание он получал соответствующее: господин Леверкюн желал, чтобы его сын умел критично мыслить, чтобы умел рассуждать, чтобы был требователен, чтобы внимательно относился к своим ближним и вовремя замечал перемены в них, чтобы следил за развитием мира и никогда не ограничивал себя ни в чём.
И хотя воспитанием отпрыска занималась преимущественно Хеннеке, имевшая не просто позвоночник, а стальной стержень, державший её личность, и многочисленные учителя, каждый из который помимо точных и полных знаний некоего научного аспекта приносил и этические воззрения, помогавшие формировать представление о мире и личные мнения. Грей учился у лучших людей своего времени, и не только у специально нанятых преподавателей, но и у многочисленных визитёров Зелёных дворов, представлявших собой не только и не столько научную и культурную элиту, но и всех тех творцов и мыслителей, которые — пока что — не получили шанса развиться. В качестве хобби Грей Леверкюн выбрал для себя оптику, погрузившись в изучение преломления света; помимо этого, он увлекался шлифованием стёкол, что помогало совершенствовать многочисленные оптические приборы, хранившиеся в Зелёных дворах. О собственной семье Грей Леверкюн задумался достаточно рано, в отличие от отца. Грею было двадцать два, когда он повстречался с Альмой Ланге, выступавшей на научной конференции с докладом, кратко рассказывавшем о возможности модификации системы двойного бухгалтерского учёта. Поначалу он заинтересовался (или сделал вид) только темой, посчитав, что Хеннеке с интересом ознакомится с данным трудом, а после ненавязчиво представил Альму в качестве своей невесты, и никто не смог это оспорить.
Когда ему было двадцать три года, после пережитого Альмой выкидыша, родились близнецы — Дориан и Адриан Леверкюны.
Что касается дальнейшего развития дел семейства Леверкюн, то стоит отметить прежде всего устремление господина Леверкюна закрепиться прочно в занятой нише. Вскоре после начала экспортирования и импортирования лекарственных видов растений он «освоил» фармацевтическую область, решив, что волен заняться приготовлением не только порошков из коры дерева, что способно исцелить болотную лихорадку, и не только всевозможные настои и настойки. На производство были поставлены пилюли, микстуры, таблетки, суппозитории, мази, пилюли, ампулы, палочки, масштабное изготовление коих позволяло текущее оборудование. Он постоянно привлекал специалистов, что могли бы усовершенствовать простейшую машинку для выкатывания суппозиториев, и бдительно следил за химическими открытиями, наблюдая, не синтезировал ли некто особо умный в собственной лаборатории искусственные алкалоиды, гликозиды и иные вещества растительного происхождения. Господин Леверкюн либо боролся с такими людьми, подвергая сомнениям их открытия, особенно упирая на необходимость предоставить точную формулу выделенного вещества и доказательства того, что именно оно является главнейшим и активнейшим компонентом, либо ухватывал себе на службу лучшие умы Бореала. Он интересовался органопрепаратами, наркозными веществами, методами асептики, химиотерапией и судебной химией. Развитию фармацевтической области Леверкюн активно способствовал, понимая, что взращивает тех, кто в будущем косвенно может поработать на него; помимо открытия аптек, он занимался поддержкой фармацевтических школ, и даже две таковые носят его имя.
Помимо торговли растениями и готовыми лекарственными формами, господин Леверкюн занялся химической промышленностью, наблюдая за странами северного торгового союза, преимущественно анилиновыми красителями, а также всеми теми вспомогательными субстанциями, активно задействованными в фармации: купоросное масло, селитряный спирт, муриевая кислота, каустическая сода, каустический поташ и некоторые иные соединения. Однако, несомненно, наибольший доход приносит производство купоросного масла, необходимого в каждой лаборатории.
В конце концов, господин Леверюкн стал одни из богатейших жителей Бореала.О двух поколениях семьи Леверкюн сказано уже достаточно — пора перейти и к третьему, последнему на данный момент, кое представлено братьями-близнецами Дорианом Карлом и Адрианом Вильгельмом. Являясь близнецами, они всё же, как бы ни убеждали вас в абсолютной эквивалентности таких детей, не сплели свои истории настолько, что те стали едины и неразрывны, как наложенные друг на друга параллельные прямые. Уже с самого рождения Дориан, оказавшийся альбиносом, был отправлен в темноту, а Адриан был вынужден соблюдать тот же распорядок дня, что и прочие члены семьи: ранний утренний подъём, сон с десяти вечера, как полагалось официально, а уж что происходило на самом деле — вопрос, на который Адриан не склонен давать однозначного ответа, пускай синяки под глазами говорил всё за него.
Итак, Адриан жил в двух мирах: в тёмном мире брата и в светлом мире остальной части семьи, сокращая сон настолько, насколько это представлялось возможным. Он получил хронический недосып, но зато мог со всей ответственностью заявить, что провёл детство вместе с братом; они и спали спокойно в одной постели: Дориан не страшился темноты, а Адриан, будучи в нежном возрасте, питал к чёрным углам некоторое недоверие.
Светлый мир родителей и дедушки с бабушкой был не настолько светлым в переносном значении этого слова, как можно ошибочно предположить. Адриан имел крайне строгое расписание, включавшее многочасовые занятия: арифметика и статистика в более позднем возрасте, геометрия, астрономия, чистописание, география, химия, биология с уклоном преимущественно в ботанику и анатомические тонкости представителей царства «животные», физика и оптика в качестве дополнительной дисциплины, северный диалект как основной язык науки, мастерство перевода древних трудов на всеобщий, основы этикета, который благополучно прошёл мимо внимания Адриана, элементы ораторского искусства и владение грамотной речью, а также творческие дисциплины, благодаря которым Адриан научился делать точные иллюстрации для своих ботанических изысканий. Он так и не научился рисовать красиво, но отчаянно успокаивал себя словами матушки, которая со странной, возвышенной интонацией в голосе хвалила прекраснейшие работы Дориана: «Красота — помеха точности». Однако Адриан никогда не испытывал к брату ревности или зависти.
С детства Адриан привыкал к участиям в так называемых «столовых поединках». Господин Леверкюн любил окружать себя умными, талантливыми и уникальными людьми, которые приходили к нему, чтобы засветиться или вовсе предложить некую, несомненно, крайне важную идею, благодаря которой можно спасти целую планету, а решил он, нужно ему подобное знакомство или нет, весьма занятным способом: устраивал интеллектуальный поединок, как на защите диплома в преддверии выхода из университетских стен. Задавать дотошно вопросы, устраивая настоящий ринг, заваливать уточнениями, провоцировать, искать ошибки и критиковать мог любой человек, приглашённый на леверкюновский ужин, и Адриан — в том числе. Более того, его участие даже не подвергалось сомнениям, и он не разочаровал в этом плане семью, подхватив главное и единственное правило игры: не задавать глупых вопросов. Для этого приходилось много думать, перебирать факты в голове, причём скорость мышления должна быть максимальной, пускай заваливать оппонента тоннами уточнений касательно его идеи негласно возбранялось: принесённая в Зелёные дворы мысль и правда могла оказаться недурна, а пламенный настрой ребёнка, начавшего осваивать силлогизмы эмпирически, сбивал с толку.
Адриан отличался не то врождённый талантом, не то непрошибаемым упрямством в учёбе: он вгрызался только в те области, что занимали его внимание или могли послужить неплохим подспорьем в чём-то более любопытном, и достигал успеха. Он не любил точные науки и химию, называя их слишком скучными и полагая, что достаточно не более полугода, чтобы ископать вдоль и поперёк и смело пользоваться в дальнейших исследованиях.
В восемь лет он провёл вскрытие ястреба под чутким руководством матушки, которая, помимо бухгалтерского учёта, увлекалась сравнительной анатомией, и впервые задался вопросом о том, почему же люди не летают как птицы — или как айры. Именно тогда ему пришла в голову восхитительная идея, осуществлённая спустя три месяца после экзекуции над трупом, — полететь, и для неё он набрал всевозможного хлама: сооружённый «планер» держался на детской коляске и имел скошенные вперёд крылья, вдохновленные увиденным прежде двойными суставами ястребов, благодаря коим эти птицы увеличивали подъёмную силу крыльев, а также рычаг (о сакральном смысле данного агрегата Адриан не распространялся). Упросив брата столкнуть данное устройство вместе с самим изобретателем с высокого холма, Адриан добился сравнительно продолжительного полёта, окончившегося тем, что он упал, когда крыло зацепилось за дерево, и ударился головой о землю.
После этого происшествия Адриан слёг с тяжёлой болезнью, поначалу походившей на капризы его настроения или хронический недосып, проступавший под детскими глазами тёмными синяками: он стал сонлив и раздражителен. А затем начались приступы рвоты, боязнь света, многочасовые головные боли, непереносимость резких запахов и громких звуков; бывало, что он просыпался и жутко кричал, даже не подозревая о том, что семейный врач, доктор Тейт, сообщил всем, кроме Дориана и их отца, о том, что надежды на исцеление практически нет: обычно дети, сражённые подобным комплексом симптомов, редко проживали больше двух недель на его практике. Однако, опасаясь гнева Грея Леверкюна, всё же взялся за экспериментальное лечение, построенное на хитрых логических выводах, отчаянии и возможности рискнуть — доктор Тейт применил пенициллин, вводя ежедневно Адриану по две инъекции. Никто, кроме врача, отца и брата не заходил в комнату в эти дни: осознавать, что твой сын или внук вот-вот умрёт в страшных мучениях, мало кто способен, даже несмотря на закалённую сталь характера; однако, вопреки прогнозам, Адриан вылечился спустя семь месяцев интуитивной терапии, пускай и мигрени продолжают терзать его по сей день.
Но вряд ли могло найтись нечто на этом свете, что отвратило бы его разум от бесцельных метаний между совершенно невообразимыми занятиями, абсолютное большинство которых в пору назвать «глупостями». Кому-то особенно романтичному Адриан мог показаться компасом со сбитой стрелкой, которая выровнялась бы только при приближении к Цели Всей Жизни.
В его распоряжении было семьсот акров гремучих, не тронутых лесов; территории Зелёных дворов не возделывали намеренно, не считая только многочисленных царственных оранжерей, хранивших диковеннейшие образцы растительного мира, и родители только поощряли детский исследовательский интерес к изучению казавшейся невообразимо огромной округи. Он изучал растения в естественной (и не совсем) их среде обитания и собирал гербарии, коллекционировал пауков, накалывая их на тончайшие булавки, созерцал схватки змей, пытавшихся первыми сожрать соперницу — зрелище восхитительное, пускай и опасное; полученными впечатлениями Адриан имел обыкновение делиться только с братом, лишённым возможности созерцать дневную жизнь леса.
Ботаника нравилась Адриану больше с каждым днём: его привлекали упорядоченность растительного мира, каждый организм которого имел строго отведённую нишу в классификации, и математическая предопределённость. Так, если некоторый вид характеризовался фиксированным соотношением числа зубцов чашечки и количеством лепестков, то эта характеристика никогда не менялась; если между числом оборотов спирали и значениями листовых циклов существовало отношение, выраженное дробью «восемь двадцать первых», то так оно и оставалось, как непреложная аксиома. Каких бы мнений ни был Адриан о точных науках и как бы ни отзывался об их простоте, отчего-то выверенные числовые последовательности и точные формулы его немного успокаивали, и он стремился обнаружить поддающиеся арифметике закономерности во всяком изучаемом объекте. Он считал площади листьев разных ярусов морозника и радовался, находя идеальное значение суммарной площади и соответствия между таковыми. Кажется, страсть к ботанике передалась ему от деда, не иначе.
Несмотря на общую учёность семьи, разделить интерес к ботанике было не с кем: дед полностью уходил в дела своей компании, весьма бодро заправляя ей для своих-то лет, отец не сильно разбирался в вопросе, пускай всегда был тем человеком, к которому близнецы Леверкюн никогда не боялись подойти, матушка с бабушкой заведовали бухгалтерией и корреспонденцией огромнейшего механизма и не питали склонности к эмоциональности и могли лишь вежливо покивать. Да и почему-то Адриану никогда не приходило в голову искать утешения у матери… Иными словами, оставался только Дориан, который вынужденно выслушивал не только красочные описания дневной жизни лесов, где водились и зайцы, и ежи, и лисы, и даже олени, но и скрупулёзные описания, далёкие от всякого изящества.
И по всем Зелёным дворам Адриан был вынужден путешествовать в гордом одиночестве, оседлав лошадь: днём Дориану выходить воспрещалось по понятным причинам, да и сам близнец желанием не горел, а не изучать всё то изобилие, что предоставляла территория, Адриан просто не мог. Он проводил практически всё время на открытом воздухе, изредка забегая в библиотеку или пока ещё маленькую, скудно оборудованную, но свою лабораторию, где изучал многочисленные срезы, а дети прислуги его старательно избегали, опасаясь господских близнецов, как будто те являлись порождениями подлинного кошмара; несмотря на это, Адриан изредка следил за ними и видел, что они совершали хитрые телодвижения (позднее оказалось, что играли), но, разумеется, поиграть с ними тоже не позволял не столько социальный статус, сколько природная неловкость. Социальный статус так же не позволял Адриану обзаводиться связями с другими «господскими детьми»: большинство богачей в Хардине являлись особами голубых кровей, по множеству причин Леверкюнов не выносивших. Таким образом, постоянно контактировал Адриан только с Дорианом и всеми теми занимательными личностями, которые с завидной регулярностью, намереваясь разжиться связями и деньгами, являлись на ужин. Так и рос, осознавая, что брату приходилось ещё хуже, ведь у Дориана, кроме Адриана, совсем больше никого не было.
Конечно, возвращаться домой он должен был в определённое время, однако часы были слишком хрупким предметом, норовившим то помешаться, сжимая нещадно руку, то и вовсе разбиться. Поэтому Адриан рано перешёл на альтернативное вычисление времени: пять утра наступали, когда расцветал козлобородник, шесть утра — купальницы, семь — одуванчики, восемь — все алые цветы, девять — звездчатки, десять — безвременник, а после одиннадцати бутоны закрывались в обратном порядке, и если к моменту раскрытия примулы вечерней он не был дома, его могли ждать серьёзные неприятности. До сих пор Адриан полагает этот отсчёт всем существующим механическим устройствам. А что касается детства… то кто следил за ним после того, как расцветала примула вечерняя? Показался дома — и это главное, ведь никто не оговаривал, что нельзя выходить на улицу после.
Скроенная на математический лад ботаника давала, кроме возможностей красивых расчётов, ценные практические познания: от упомянутых альтернативных часов до способов обработки сырья (изучением которого, строго говоря, занималась уже фармакогнозия).
Помимо ботаники его внутренний компас указывал на различнейшие вещи, как будто этот компас не смотрел стрелкой строго на Северный полюс. Так, когда Адриану исполнилось тринадцать лет, он увлёкся археологией и рискнул выехать далеко за пределы Зелёных дворов, направляясь к ближайшим горам. С собой он всегда носил базовый набор исследователя (флаконы, коробочки, вата, блокноты, письменные принадлежности…) и прихватил верёвки, намереваясь проверить пещеры, если таковые найдутся. Находки его более чем удовлетворили: проведя раскопки подле родного города, он логически вывел на основе наконечников стрел, кремней и по структуре древесного угля давно погасших костров, кто населял эту местность когда-то, и написал об этом статью. Он никогда не спрашивал разрешения на то, чтобы покинуть пределы Зелёных дворов, и получил бы свою выволочку, если бы на его сторону не встал отец.
С четырнадцати лет Адриан посещал университетские лекции на постоянной (впервые периодически являться в университетские стены он начал с девяти лет, но делал) основе и числился вольнослушателем, резко менявшим органический синтез на историю искусств, экономическую теорию или промышленную технологию, однако само явление высшего образования не вызывало в нём восторга, несмотря на заверения деда в срочной необходимости таковым обладать. Сама форма подачи — лекции — неизменно оказывалась не самой продуктивной, и Адриан просто чах, когда требовалось сидеть длительное время на неудобных скамьях и вслушиваться в не всегда внятные голоса преподавателей о вещах, которые он успел постигнуть гораздо более занимательным образом — эмпирическим.
Но уже через год стрелка его внутреннего «компаса» указала на один конкретный род паразитического растения, обитающий в хвойных лес на нечернозёмных почвах, — подъельник. Изначально Адриан заинтересовался грибами, но путём рефлексии вывел причину любопытства не сразу: только через определённое время он вспомнил, как тяжело перенёс в детстве ужасную болезнь и как вылечился только благодаря плесневелому грибу. Неожиданное возвращение в прошлое произошло одномоментно, стоило наткнуться в Зелёных дворах на ведьмино кольцо, образованное не грибами, а очень бледным, трупным растением, определённо не способны к фотосинтезу. Логические изыскания и световая микроскопия (с каким же разочарованием Адриан осознал, что увеличения в тысячу крат бывает так мало!..) привели к формированию мысли о симбиотических взаимоотношениях с грибами, которые Адриан подробнейшим образом изложил в очередной собственной статье. Он подробно расписал, зачем предположительно необходимо отсутствие кутикулярных пор и почему растение, возможно, не способно извлекать воды из почвы, и впервые получил развёрнутую похвалу от деда. Так началось его увлечение грибами, нередко выходившее в дебри микробиологии, с которой Адриан знакомился постепенно и очень уважительно, начав с бактерий ризосферы голосеменных семейства сосновые.
К шестнадцати годам на его счету были тридцать три научные статьи и плотное общение с местным типографом, приходившимся хорошим другом Леверкюнам. И в то же время шестнадцатый год жизни стал, пожалуй, худшим для Адриана: Дориан решил, что хочет уйти из дома, и действительно ушёл, согласовав предварительно свой уход с родителями и объяснив близнецу, что намерен научиться магии. И хотя Адриан понял, почему его брат хочет уйти, что магии нужно учиться, что достойного учителя надо искать, что хочется свободы, что жить в таких токсичных условиях невыносимо, это не означало, что данное событие не выбило его из колеи. Дориан уехал, и Адриан понял, что остался совсем один на огромной территории. Больше ему было некому рассказывать о своих исследованиях, больше не с кем было лазать по пещерам, больше не к кому было прибежать ночью, больше не с кем было разыгрывать (скорее уж пугать) семью и гостей… Брат был его единственным другом: они, несмотря на некоторые разногласия, жили душа в душу или даже поделили одну на двоих, как любят мистически описывать суеверные люди. А завести каких-либо «других друзей» Адриан так и не сумел.
Ему потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя, и Адриан только больше замкнулся в себе. Он мог бы уже год учиться в академии или пойти сейчас — и семья обладала финансовыми средствами, и сам Адриан был далеко не дураком, но не стал этого делать, полностью скрывшись в собственной лаборатории, с каждым годом только разраставшейся и обзаводившейся всё более и более совершенными приборами. Адриан даже ночевал в своей учёной келье, либо напрочь игнорируя леверкюновские вечера, где обязан присутствовать, либо присутствуя там в качестве бледного и вялого призрака, склонного к ещё более резким вопросам, нежели обычно.
Не имея более сил находиться в Зелёных садах, Адриан решил, что хочет на время уехать из родного дома; он намеревался съездить в страны северного торгового союза. Адриан хотел посмотреть на историческую родину своей фамилии, Эустейн, и, быть может, попытаться отыскать оставшихся родственников, однако это ему не удалось: сёстры господина Леверкюна давно сменили фамилии, братья его не то сгинули на войне, не то в горах, направившись на охоту за якобы магическими перьями айров, прадед и прабабка давно слегли в могилу, так что путешествие вышло скорее мрачным, нежели принесло какое-то моральное удовлетворение. С другой стороны, зато он увидел первую в мире железную дорогу и насмотрелся на новые технологии. В Ориэсе Адриан легко отыскал родню Хеннеке, но приняли его Акоста более чем прохладно: о существовании распутной дочери, вышедшей замуж за безродного, они предпочитали забыть, а о её внуке тем более знать ничего не желали.
Помимо родного континента Адриан желал увидеть и иные материки; желал повстречать иную флору уже не под защитой оранжереи, и эта мысль придала ему сил. Когда он сел на корабль (грубая лесть — называть этот деревянный агрегат так), шедший до Аллуры и приставший к берегам Тавиу, он не стал предупреждать семью, воспользовавшись только теми средствами, коими располагал, и ограничился лишь теми материалами, которые имел; риск достаточно большой, но кто бы его остановил? Семнадцатилетний Адриан, отметивший день рождения на палубе торгового судёнышка в гордом одиночестве, открыл охоту на редкие виды растений, планируя пополнить личный гербарий новыми образцами и, может, привезти некоторые семена домой, куда раз в месяц всё же изволил присылать письма, лаконично сообщая о том, что ещё жив, и осведомляя о своих занятиях, а иногда и прикладывая ботанические зарисовки к утверждениям, чтобы родня не сомневалась в авторстве и подлинности письма. Из признаков роскоши, к коим относилась быстро израсходованная бумага, вскоре стал относиться только бессменный микроскоп, бережно оборачиваемый мхом.
Многодетная семья, проживавшая в скромной лачуге, хитро построенной на сваях и находившейся над лазурными водами океана, дала путешественнику кров на время пребывания в Тавиу, пускай у них он оставлял лишь высушенные и тщательно классифицированные образцы растений; взамен Адриан не только щедро заплатил серебром, но и обучил всех детей, пожелавших учиться, грамматике всеобщего языка, ботанике и всем тонкостям использования лекарственных растений, и долгое время оставался в деревушке на правах «целителя», хотя все знали, что никаким магом он не является. Он даже собрал им нехитрую машинку для формирования таблеток и оставил местному шаману, наказав следить за этими добрыми людьми.
За Тавиу последовали Лиабранд, Фрэннэ, Бальтсар и Эргру; Адриан исходил, исплавал и проехал на коне, купленном у ориэсских торговцев, весь континент, ни разу не обратившись за материальной поддержкой к семье и ни разу не пожаловавшись. Он умудрился дважды заболеть, один из которых — самой болотной лихорадкой, но ему повезло оказаться вновь в Тавиу, где едва ли не колосились рощи ценнейшего дерева, чья кора способна дать целебное соединение, и найти в себе силы объяснить, как выделить его; его стопы грубели от намеренного отсутствия обуви; он не промокал под ливнями, всегда втирая в светлую одежду мыло. Он видел, как разворачиваются на морских просторах водяные вихри и как бьются насмерть крокодил с многометровой змеёй; плавал в высокогорных озёрах; ловил рыб, чтобы извлекать из плавательных пузырей рыбий клей, пригождавшийся для фиксирования ботанических образцов в выменянных у прибрежных иностранных торговцев книгах.
Наверное, в путешествии по странам Аллуры он и растерял весь юношеский романтизм и страстный запал, с которым направлялся на охоту и который сменили прохладный здравый смысл и склонность сначала прикинуть угол наклона горы, прежде чем лезть вверх, точно зная, что за сокровище отыщется на вершине. И всё же, до конца от максималистских мечтаний Адриан избавиться никак не мог; он никак не мог понять, почему где-то люди злы, а где-то добры так, как могут быть добры лишь дети. Адриан стал подозревать, что разгадка кроется в воде, и всесторонне изучил микрофауну и микрофлору местных водоёмов, систематически определяя место следующего сбора, и использовался методы световой микроскопии и окраски анилиновыми красителями, когда имел возможность обзавестись метиленовым синим да фуксином, изредка завозимым в столь отдалённые местности.
За пять лет, проведённых на Аллуре, Адриан пополнил свой гербарий ста восьмьюдесятью четырьмя новыми образцами и исписал бы наверняка четыре толстые тетради мельчайшим почерком, если бы не пользовался исключительно собственной память, а так использовал бумагу экономно и воспроизводил только срезы, анатомические тонкости строения стебля, листа и корня и морфологические характеристики, если не мог увезти полноразмерный образец с собой, а повторить крону следовало; он описал сорок два вида микроорганизмов, обитающих в воде и ещё одиннадцать обитателей почвы; открыл один вид грибов, относимый к почвенным и подстилочным сапротрофам, имеющий маленькую узкоколокольчатую шляпку, затем ширококолокольчатую, выпуклую, серовато-буроватую кожицу, при высыхании становящуюся желтовато-серой, чёрный споровой мешок и широкоприросшие пластинки.
Свой двадцать третий день рождения Адриан Леверкюн, опоздав на два года к тому моменту, как возвращался домой Дориан, отметил в родных Зелёных дворах и повременил со следующим путешествием, занявшись написанием статей. Он всё же закончил брошенное высшее образование и к двадцати шести годам мог похвастаться учёной степенью, но полагал это пустословием: наука лежала далеко за пределам университетских неудобных скамей, так и не изменившихся за многие годы, а ботаника и вовсе могла быть познанной только в полевых условиях, а не на скучных семинарах, где демонстрировали иссохшие гербарии без малейшей привязки к истинному месту обитания. Он по праву первооткрывателя вошёл в бореальское научное ботаническое сообщество, но испытывал мало гордости по этому поводу: абсолютное большинство составляли коллекционеры, имевшие в своём распоряжении целый штат работников на других континентах, которые и привозили им образцы.
Разочарованный местными порядками, Адриан отошёл от ботаники на время, вновь занявшись изучением микроорганизмов и вцепившись в пеницилл.
МОЙ ХАРАКТЕР
Ботаника — наука, требующая самопожертвования и готовности рисковать жизнью, отваги и смелости, азарта и пламени страсти, а учёный-ботаник нового времени — авантюрист-первооткрыватель, всей душой отдающейся науке, что может в любой момент позвать на другой конец света, на поиски новых видов и претерпевать не только капризы природы, но и столкновения с людьми совершенно отличных культур, проявляя чудеса нетребовательности и неприхотливости в быту.
Адриан Леверкюн — практически эталонный учёный своего времени, пускай и не наделённый излишней страстной романтичностью, столь воспеваемой в героическом эпосе, в силу некоторой природной скованности и несвоевременности эмоциональный реакций, а также вбитого в голову прохладного здравомыслия и склонности анализировать следующий шаг, прежде чем ступить бесстрашно в пропасть, и этот по-юношески горячий пыл вполне удачно замещается упрямством, желанием познавать новое и осознанием необходимости исследовать, служа людям и некоторым высшим идеалам. Он полагает науку своей святой миссией, от которой никак нельзя отступиться, и достигает успеха не только за счёт, вероятно, немалой природной одарённости, но и особенностей личностной конституции.
В конце концов, от мёртвого учёного пользы будет маловато, и Адриан это отлично сознаёт, но не всегда придерживается данного убеждения. В нём много заботливости, возникающей вследствие беспокойства преимущественно по отношению к семье: любопытство в отношении незнакомцев и иных подозрительных персон, принадлежащих к говорящему окружающему миру, у него возникает редко; и самоотверженности: рисковать собственными желаниями, интересами и прочими благами ради службы или важных людей он готов. Иными словами, растения и какая-нибудь дыхательная функция водоплавающих птиц ему несравненно более интересны, нежели налаживание коммуникации с окружающим миром. Быть может, поэтому он, погружаясь в собственные думы, может выйти в закрытую дверь, просто-напросто забыв о том, что физические преграды стоит устранять?
Умеющий нырять в собственный небольшой мирок, границы коего ревностно охраняет практически от всех людей, кроме брата-близнеца, Адриан проявляет чудеса внимательности и собранности в тех областях, где желает. Он может уйти от навязанного диалога, просто задумавшись об особенностях анатомического строения прибрежниц, и за подобными измышлениями не заметить смену дня и ночи — причём не обязательно однократную. Внимание и придирчивость к деталям сопряжены с одновременным безразличием ко всему, что происходит вне границ построенного мира, к которому относятся не только наука в самом глобальном, всеобъемлющем значении данного слова, и семья, а также любые происшествия, могущие логически связаться с категориями, характерными для мышления Адриана, пусть даже через многие-многие звенья, чьё вычисление подвластно человеческому разуму.
Отсюда вытекают не только поразительная неловкость, но и странные попытки соблюдать правила приличия. Он вежлив скорее интуитивно, нежели канонично, согласно некоторым стандартам, заключённым в мануалах с громкими названиями наподобие «Правила поведения для младых отроков и девушек дворянского сословия», «О воспитании нравов детских» и иные не особенно занятные талмуды, которые Адриан в своё время прочитал, а сейчас механически вытаскивает из памяти нужные детали. Однако, поскольку учебники этикета практически никогда не работают в реальных условиях, Адриан Леверкюн всё же дурно справляется с необходимостью поддержать «пустую» светскую беседу, а то и напрямик скажет, что не желает тратить своё время. Прямолинейная честность губит его личную репутацию, а дерзкая манера вести сражение умов в обеденной зале Леверкюнов популярности не добавляет, равно как и неожиданные периоды отрешённости и безразличия.
Иными словами, Адриан Леверкюн всё больше и больше напоминает своего деда, и многие видные личности Хардина не устают злословить о поведении «рыжего мальчика Леверкюнов» и, вздыхая и покачивая головами, будто при некоем таинстве, говорить о сходстве с самим господином Леверкюном, нагоняющим страха на округу и вызывающем блаженный трепет.
Я ВЫГЛЯЖУ
Адриан Вильгельм Леверкюн представляет собой раскрашенную копию брата-альбиноса. Их лица одинаковы до неприличия и могущи вызвать некоторое замешательство у неподготовленных персон, прежде с данным семейством знакомств не водивших, однако по понятным причинам Адриана и Дориана спутать никак нельзя: Адриан полон оттенков, выходящих далеко за пределы гаммы «белый-красный-серый». Он рыжеволос настолько, что иные очевидцы сообщают, будто на его голове поселилась лисица, и синеглаз, что навевает избитые сравнения с глубинами бурных, штормящих океанов. Взгляд его задорен, точно Адриан неизменно задумывает и обдумывает по многу раз некоторую пакость, но на самом деле это не мерзкий характер, а интерес естествоиспытателя, увлечённого своим делом. И действительно, стоит лишь разговору сменить своё течение, уйдя в гавань, отличную от привычных ему, как он потухает и как будто выцветает: настолько активно проявляются на нём эмоции.
Однако, как ни странно, на яркую, выразительную, артистичную мимику Адриан крайне скуп, но не потому, что невыразимо сдержан до близкого к трупу состояния, а потому, что категорически не умеет управлять мышцами своего лица. Он не замечает, как лёгкие движения ложатся на его застывшее подобно маске лицо, да и они не сильно тревожат его самого, практически не оставляя складок на коже, которые обыкновенно свидетельствуют о насыщенном чувственными переживаниями внутреннем мире. Для него характерны скорее удивлённые изгибы бровей, широко распахнутые глаза и беспокойная хмурость, а всё остальное возникает в затушёванном виде или же не возникает вовсе.
Лицо его наверняка красиво в одной из эстетических систем, складывавшихся у разнообразнейших цивилизаций и сменявших друг друга в кратчайшие периоды, как и лики всех остальных обитателей мира, и кое-кто умудрялся в этой жизни говорить Адриану об его красоте. Его лицо не божественно идеально, ибо в идеале, на самом деле, нет решительно ничего восхитительного. Глаза его округлы и сидят достаточно глубоко, что навевает невольную ассоциацию с наблюдателем, цепким и внимательным, сидящим в бездейственной тени, как бы сильно ни контрастировало это с нехарактерной цветовой гаммой. Их цвет, как упоминалось ранее, синий, отнюдь не прохладные и не холодные, а, стоит вновь повторить, живые, хотя и способны вызвать некоторое напряжение, пусть даже дружеская улыбка расцветёт на его губах, так что он не смог бы стать моделью для картины религиозного сюжета. Слишком пёстрый, слишком эти рыжие с медным отливом волосы, собранные красной лентой, будут выступать на возвышенно-тёмном фоне.
Его нос прямой до невыразительности: в сущности, ничего примечательного; скулы выражены и будто бы подчёркнуты; подбородок же именно тот, что имеется у людей, отчасти обременённых, часто невольно, некоторой властью в этой жизни и страшно любящих говорить — говорить долго, немного сбивчиво, произносить длинные монологи, не позволяя вставить собеседнику ни слова не от дурного воспитания, а от важности раскрываемой темы.
Голос у Адриана достаточно приятен, пускай и не отягощён, к сожалению, тонким интонированием. Для того, чтобы верно расставить звуками точки с запятыми, ему приходится постараться, поскольку бурлящий интерес, когда, к примеру, ему выпадает возможность побеседовать о ботанике, страшно мешает. Речь его грамотна, но поставлена с точки зрения оформления богатого содержания не слишком хорошо. Зная о своих недостатках и запинках, Адриан чаще предпочитает монотонный говор, но так становится ещё хуже.
Что добавить? В нём есть следы стройности и тонкокостности в силу специфики телосложения и, быть может, некоторой болезненности, ибо всем представителям семьи Леверкюн было достаточно трудно с первого раза обзавестись детьми, которые не умерли бы спустя два вдоха. Его фигура не женственна, поскольку женский тип фигуры имеет совершенно иной вариант отложения жировой ткани, так что со спины решить, будто прямоплечий господин является прекрасной дамой, затруднительно.
Он одевается со вкусом, всегда прилюдно скрывая покрытые тонким слоем химических ожогов руки по перчатками, как полагают гости «Зелёных дворов», однако тонкий подбор гардероба связан лишь с деятельностью матушки — сам Адриан предпочитает практичные вещи, которые можно и нужно извалять в грязи, когда ползаешь между валунов в попытке отыскать требуемый мох, или гриб, или когда желаешь залезть на самую высокую гору или в самую сырую пещеру, чтобы разжиться новыми ботаническими образцами. Проводя большую часть времени либо на природе, либо в лаборатории, Адриан обыкновенно носит именно удобную, и стоит особенно подчеркнуть это слово, одежду. Не все ткани он выносит, ибо фактура их различна, и не все расцветки не бьют ему по глазам — о, даже собственный «рыжий-синий» может заставить его болезненно прищуриться.
МОИ НАВЫКИ
Адриан Леверкюн — это человек, которого, если некоторыми деталями пренебречь, ещё можно назвать человеком минувшей эпохи, когда личность была всесторонне развита и универсальна. Сейчас «многоразвитость» в его случае скорее вынужденная, поскольку для одной лишь области научного познания могут пригодиться порою совершенно неожиданные аспекты иных наук.
Более всех прочих дисциплин он сведущ в ботанике, начиная от морфологии с анатомией и заканчивая физиологией и экологией. Поскольку Леверкюны занимаются экспортом лекарственных видов, то именно лекарственные растения Адриан знает лучше всего, а также паразитические растения. Также сюда относятся его широкие познания в микологии, пускай его терзают смутные сомнения, что грибы и растения — это, мягко говоря, не совсем одно и то же. Он умеет собирать растения, выращивать их, пользоваться прессом для гербария, систематизировать (что немаловажно) не только гербарий, но и в целом (очень полезный навык). Он знает, как лечить растения и как их не убить, что тоже достойно упоминания.
Вторым аспектом, сильно интересующим Адриана, является стремительно развивающаяся микробиология. Пережив в детстве менингит и исцелившись только благодаря данной науке, Адриан счёл своим долгом изучать микроорганизмы и влияние на их жизнедеятельность не только всего того, что извлекается из растительного сырья, но и «синтетических» химических продуктов.
В дополнение к этим двум тяжёлым наукам Адриан сведущ в арифметике и особенно в статистике, всегда проверяя собранные данные при помощи метода наименьших квадратов и иных существующих методов статистического анализа, химии, физике и особенно оптике, ломая голову над усовершенствованием микроскопии, фармакогнозии, фармацевтической технологии, анатомии и физиологии не только человека, но и кроликов, которых использует в качестве экспериментальных животных. Он умеет делать иллюстрации, преимущественно ботанические, и зарисовывать всё то, что видно под микроскопом, — точно, но без малейшего намёка на красоту. Разумеется, он умеет писать — по всем правилам языка и точно, поскольку занимается написанием научных статей, так что о литературном таланте к витиеватым метафорам говорить не приходиться, но зато он грамотно излагает собственные измышления. Вооружён формальной логикой, которая всегда помогает в исследованиях, и крайне неплох в силлогизмах. Конечно, он знает, как правильно пользоваться микроскопом и умеет настраивать свет, и владеет северным диалектом.
Из стороннего стоит отметить знание системы двойного бухгалтерского учёта, подцепленного от матери, занимавшегося модификацией такового, карты звёздного неба, а также некоторых хитростей путешественников. Например, Адриан в курсе, что нужно оборачивать вещи (и особенно образцы растений!) мхом и как правильно это делается; что одежду нужно намылить, чтобы она не намокала; что в жарких местностях нужно носить светлую одежду и сразу привыкать ходить без обуви. Он умеет лазать по скалам (не самым отвесным), деревьям, сносно переносить неблагоприятные условия среды и в курсе, где укрыться во время нещадного тропического ливня.
Питает нежную любовь к археологии и антропологии. Имеет понятие об аэродинамике.
Не являясь аристократом, Адриан всё же имеет представление о высшем свете, пускай и смутное. Он теоретически знает, как вести себя в обществе, однако во время вечеров у Леверкюнов, которые являются площадкой для состязаний умов, требуется только быть вооружённым логикой, здравым смыслом и фактами, а не нормами этикета, так что «голубых кровей» у них в гостях не бывает. Держаться в седле, с достоинством переносить невзгоды, писать и оформлять деловые бумаги — пожалуйста.
МОИ ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ДАННЫЕ
ДРУГИЕ МАСКИ :
СВЯЗЬ СО МНОЙ :
УЗНАЛ(А) О ВАС :
Отредактировано Вильгельм Леверкюн (2017-05-11 00:25:31)
