Это напряжение распространялось от господина директора волнами, незримым туманом и, по всей видимости, передавалось и остальным присутствующем. Мужчина крепко сдавил набалдашник трости в руке и громко щелкнул ею по деревянному полу шатра так, что вполне мог бы пробить доски.
- Сильнее! - прорычал грозно альбинос, скорее почувствовав, чем заметив, как вздрогнули на сцене его "артисты" - Этот процесс интереснее в исполнении сонных мух, чем в вашем! Ну! 
Мое имя Этан Сивиль-Терео
вы можете знать меня как Ларса, Брюнета, Ветерана или Шустрика
• Возраст: 40 лет
• Раса: человек
• Телосложение: астеническое
• Рост: 180 см
• Цвет глаз: темно-карие
• Цвет волос: черный
• Особенности: сильно косящий правый глаз, который иногда закрывает повязка; некоторое количество шрамов, раскиданных по телу; нет левой ноги, так что костыли идут в комплекте; седина на висках и тянущийся следом шлейф ароматов краски и ацетона, не перебиваемый даже в благоуханных городских трущобах
• Профессия: вольнонаемный реставратор, нечаянный фальсификатор, профессиональный должник
• Поддерживаю: малый бизнес, преимущественно; теоретически, имперскую власть, но с оговорками
МОЙ ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ
Лирическое отступлениеНа последнем заводе, где работал Этан, у рабочих была любимая шутка. Всем новичкам рано или поздно давали задание — отнести болты в упаковочный цех и отдать их Этану. «Там, — говорили они, — два Этана, но ты не бойся, не ошибешься, один брюнет, второй рыжий».
«Вы не могли сразу сказать, что у Брюнета нет ноги?» — спрашивали новички по возвращении, и на этом считались официально принятыми в коллектив.
Про ногу на самом деле спрашивали довольно редко. Обычно на первый вопрос Этан отшучивался историей про аллигатора-каннибала или чудовищного кадавра: человека с циркулярными пилами вместо рук, с которым он сошелся в неравном бою. Если любопытствующий напирал, Этан предпочитал ретироваться. Не потому что в истории было что-то неприятное или стыдное — просто не любил он таких, напористых. Но чаще всего люди делали выводы сами.
(Поэтому в доме, где он жил последние шесть лет, его знали как Ветерана. Ветерана чего именно? Тут сплетники расходились в мнениях.
И пусть их. Зато людям есть, о чем поговорить.)
Лишился ноги Этан глупо и прозаично. Обычным осенним днем, подозрительно теплым для дождливого октября, Этан помогал тащить толстенную шпалу и прикидывал мысленно, хватит ли сегодняшней выручки на лишнюю унцию хорошего чая, а потом кто-то закричал, что-то заскрежетало — и здоровенная металлическая дура свалилась прямехонько на них с партнером.
Второму повезло меньше: ему отхватило половину головы. Этан отделался куском ноги пониже колена.
До сих пор одно из самых ярких впечатлений в его жизни — те блаженные, кошмарные несколько минут, когда он лежал, залитый по самые брови водкой и обколотый морфием, с перетянутой жгутом конечностью, и сквозь пьяное марево смотрел, как споро стирают с пола кроваво-мясную кашу, оставшуюся от его ноги. Совсем недавно это была часть его тела, подконтрольная каждому велению мысли, а теперь вот — фарш. Удивительно.
— За морфий будешь должен. Из личных запасов брал, — сказал владелец фабрики. Этан сонно кивнул. Конечно, потом он должен был и за врача — неуклюжего мясника, который чудом остановил кровотечение, а потом отрезал от подгнивающей ноги по куску, пока не остановил инфекцию в опасной близости от этанова паха: он замерял остаток культи, выходило две ладони с малым. Однако криворукий самоучка или нет, а все-таки благодаря ему Этан был жив — и был вынужден добавить этот долг в копилку к тем, за которые все еще расплачивался.
Да. Ногу он потерял весьма банальным образом. Другой вопрос — как его вообще занесло к этим шпалам, на металлургический завод, в долговую яму к контрабандистам и грязным торгашам Эмера?
* * *
Этан родился в 3085 году и был младшим ребенком в роду Сивиль-Терео. Род его получил дворянство и большую часть своего богатства благодаря Джеремайе Терео, талантливому магу-самоучке времен Третьей магической войны; однако же после него в роду не было ни магов, ни хотя бы людей с какой-то деловой жилкой, а Кеннет Сивиль-Терео, дед Этана, вообще сражался в Четвертой магической против магов и вынес из нее нелюбовь ко всему магическому, твердую уверенность в том, что без магов Империя была бы лучше и огромные долги за содержание разорившегося поместья.
* * *
Лирическое отступлениеДед Кеннет был человеком добрым, даже слишком, и поэтому старался прятать эту доброту за показной суровостью. Он кричал, он топал ногами, он краснел лицом и раздувался, как жаба, что делало маленького, в общем-то, старичка комически грозным. Внуки верили, пока были помладше. Уважали, побаивались даже. С годами эффект пропал.
Внуков было двое. Надина и Этан, оба — от старшего сына Кеннета, Дэниала. И Дэниал, и жена его Октавия, и младший брат — все погибли. Не вместе, конечно — брат неудачно упал с лошади, Октавия и Дэниал разделили одну на двоих инфекцию и скончались с разницей в две недели. Жену свою Кеннет потерял еще когда его собственные дети были маленькими и, видимо, любил ее сильно — найти замену даже не пытался. Внукам досталась вся деятельная, концентрированная, горячая любовь отошедшего от дел героя войны.
Детство проходило в основном в библиотеке, в пыли и пятнах солнечного света, на холодном каменном полу. В маленьком детском мирке этого было не видно, но сейчас, оглядываясь назад, Этан мог понять, что денег у когда-то богатого рода оставались жалкие гроши, и дед растягивал их, как мог, чтобы выпустить внуков в жизнь с порядочным багажом если не золотых слитков, то хотя бы знаний. Так что — никаких роскошных приемов и почти никаких выходов в свет, кроме самых обязательных; вместо этого, пока ему хватало собственных сил и знаний, он разворачивал перед внуками свиток за свитком, книгу за книгой, и рассказывал, а они — запоминали. Иногда, если Надина не могла красиво вывести букву или Этан не понимал смысла слов, написанных на давно мертвом языке, дед смешно (сейчас — смешно, тогда — страшно) раздувался и начинал кричать, что он защищал этот город своей жизнью, своей кровью, а они не могут потрудиться над своими уроками, должно быть стыдно! Дети покорно стыдились.
Кеннету повезло — и Надина, и Этан были созданиями тихими, не требовательными и не очень-то общительными. Может быть, Этану иногда хотелось побегать с соседскими, не благородных кровей детьми, сражаясь на палках и бросаясь репейником в волосы прохожим; может быть, Надина краснела, бледнела и роняла книги каждый раз, как в доме появлялись гости с красивыми, ухоженными и приятно пахнущими дочерьми ее возраста; но в основном они не интересовались даже компанией друг друга и почти все время, в том числе и внеурочное, предпочитали проводить среди книжных полок.
Этан читал исторические справочники и описания великих сражений, Надина — химические энциклопедии и дневники далекого пра-пра, Джеремайи, основателя рода Терео; знаний Кеннета постепенно перестало хватать, в ход пошли наемные учителя, потом Кеннет сдался и признал, что детям нужна хорошая школа.
Надина отправилась в Интернат для Разумных Леди, отринув даже самые робкие надежды деда на Институт Благородных Девиц, который сделал бы из диковатой молчаливой девчонки молодую барышню, склонную к замужеству. С Этаном все одновременно было проще и сложнее. Выросший на дедовых историях о войне и планах великих сражений в пожелтевших от времени библиотечных томах, он видел для себя единственный возможный путь: вверх по рангам в королевской армии; но устроить внука в военное училище, в перспективе дающее сразу офицерское звание каждому выпускнику, оказалось не так просто. Частично — по причине того, что обучение стоило немалых денег, даже если не покупать ребенку персональную лошадь и двадцать смен костюмов на каждый выход в свет. Частично — потому что Этан в свои ранние подростковые годы был похож скорее на лягушонка, чем на человека, отличался почти айровской легкостью и низкорослостью, а один его глаз словно стыдился наличия рядом соседа и постоянно пытался спрятаться зрачком в самый угол.
— Вырастет еще, — клялся дед, и потрясал своими наградами и заслугами, пока Этан неловко мялся рядом и почесывал прыщавую щеку. Ученые мужи и военные герои, принимавшие учеников, покачивали головами и обменивались неверящими взглядами.
Этана взяли.
* * *
Дети могут быть жестоки, но Этана эта жестокость обошла стороной. Если кто-то и имел что сказать про его внешность, или про историю его рода (не такую древнюю и блестящую, как хотелось бы верить деду), или про его мертвых родителей, которых, по слухам, унесла болезнь, свойственная продажным женщинам, или даже про его единственный парадный камзол против чужих пестрых модных гардеробов — все имели достаточно великосветского такта, чтобы обсуждать такие вещи у него за спиной. Проплакав в подушку всего пару месяцев, он привык к суровой дисциплине, обзавелся приятелями и ироничным званием лучшего стрелка в полку, нашел в местной библиотеке еще больше карт с обозначенными передвижениями войск, и постепенно стал счастлив.
Пока он учился владеть рапирой и отпускал то усики, то неуставную короткую косичку, Надина ныряла все глубже в научные изыскания, и ясно было, что в школе ей тесно. Постепенно общение с ней свелось к редким письмам с просьбой занять денег из выданных на карманные расходы — исследования требовали материалов. Этану было не жалко поделиться, а потом и эти просьбы прекратились, потому что Надина нашла способы приработка на стороне.
Надина с малых лет умела отстоять свое мнение. Может быть, дело было в том, что она была старше, помнила родителей живыми и не питала перед дедом такого пиетета и такого обожания, как Этан. Может, она просто была упрямой. Этан помнил, как еще девочкой она разобрала последовательно сначала дедовы любимые часы и потом — передававшийся по наследству старшему ребенку рода артефакт Джеремайи, красивое кольцо, служившее старому магу Накопителем (совершенно бесполезное для кого угодно еще, пусть даже если бы и обладал наследник магическим даром, оно давало роду хоть какую-то благородную традицию). Хотела узнать, как это работает, сказала она оба раза. За второй дед ее выпорол, а потом еще долго кричал о том, как это было глупо и опасно. Что он видел магов и их побрякушки на войне и не позволит в собственном доме заниматься такими вещами.
(Дед был тем еще ханжой и лицемером; рассказывая о своей ненависти к магам и всему магическому, он изящно обходил в своем сознании тот скромный факт, что основанием всего рода они были обязану магу — сыну сапожницы и рыбака, вырвавшемуся из портового района сначала в ученики, а потом в армию, еще до третьей магической. Если бы не он, не было бы никаких Сириль-Терео, потому что сами Терео, вероятно, умерли бы от голода в одной из войн.)
Когда Надина выпустилась из школы и приехала домой, дед один только раз заикнулся про подбор подходящей партии для брака — Надина спокойно, благожелательно даже ответила, что совсем не против и, как абсолютно не связанный факт, что она уже умеет делать яды. Даже если сердце деда было разбито в этот момент, виду он не подал — каким бы черствым военным чурбаном он не был, о том, что брак без любви не стоит никаких денег, он догадывался.
— На тебя вся надежда, — говорил он Этану тем летом. Этан нервно улыбался. Надина паковала вещи для Академии.
Надежды самого Этана разбились об его собственный выпуск. Он получил свой табель с отличными (иногда хорошими и парой удовлетворительных) отметками, отстоял последнюю линейку и почетный караул — и только после этого директор, вздыхая, протирая очки и беспрестанно упоминая, какой уважаемый человек сэр Кеннет Сириль-Терео, сказал, что Этану будут рады предоставить должность. При штабе. В военных архивах.
Этан был разбит и разгневан. Явившись домой в самых расстроенных чувствах, он поделился болью с дедом — и был шокирован вторично, когда дед, воспитавший его историями героических свершений и благородных жертв на поле боя, предположил осторожно, что это, может быть, не такая плохая мысль. Этан хлопнул дверью в комнату, а ночью вылез в окно и пешком через весь город, включая неблагополучные кварталы, пришел записываться в армию инкогнито.
Там его развернули более грубо — с вопросом «куда нам тебя, косого?». Этан залег в кровать и неделю отказывался спускаться к обеду, декадентствуя и питаясь спрятанными в комнате подсохшими печеньями. Потом приехала Надина, стряхнула брата с койки весьма бесцеремонно и сказала, что его ждет Академия.
Самой Надине оставался еще год учебы, но она, по ее словам, уже узнала все, что хотела, и нуждалась теперь в более прикладных знаниях. Может, она говорила правду, может, понимала, что учебу еще и внука Кеннет, не закладывая родовое поместье, не оплатит; в любом случае, Этан занял крохотную комнатку в студенческом общежитии и приготовился стать всемирно известным специалистом в какой-нибудь области, а Надина ушла в подмастерья к кожевнику, а потом к фармацевту, а потом к бабке-травнице — и дальше, и дальше, все выискивая какое-то ей одной понятное знание.
* * *
Родители Этана и его старшей сестры Надины умерли, когда они были еще детьми, и дед растил их в одиночестве, почти не выпуская за границы родового поместья (порядком обветшалого за годы). Уже подростком Этан отправился в военное училище с расчетом пойти после него по стопам деда и занять офицерскую должность в армии. К сожалению, его планам помешало общее состояние здоровья — в частности, его отказались брать в действующие войска из-за сильно косящего глаза, дающего большие погрешности в меткости, и предложили административную должность при штабе. Недовольный Этан ушел вместо армии в Академию и там обосновался на географическом факультете, на кафедре картографии.
* * *
Лирическое отступлениеМногоногое и многоголовое чудовище студенческой общины столкнуло его и двух его кузенов, и те то ли от жалости, то ли от скуки, то ли из каких-то родственных чувств проявили к нему интерес — на который Этан, уставший от учебы и жадный до дружбы, ответил с искренним энтузиазмом.
Кузенами были младший из Сирилей, пухлый вежливый юноша с длинными прямыми волосами и неловким намеком на бородку, и Ветка, она же Велла О’Пряньи, ровесница Надины, которая однажды провела в доме Сириль-Терео три недели летом, когда ее отец был за морем, а мать оправлялась от тяжелой болезни — три недели, когда Надина совсем не показывалась из библиотеки, но там неотрывно сидела у окна и жадно наблюдала, как Ветка гоняет по двору Этана, угрожая запустить ему за шиворот жабу. Эта сомнительным образом связанная через половину родового древа парочка заседала по большей части не в библиотеке и не в студенческих аудиториях, а в больших залах, отведенных под самостоятельные исследования, под которыми понималось что угодно, от копирования домашних заданий до изобретения новых карточных игр.
Младший Сириль постигал азы грамотного ведения бизнеса и к моменту знакомства с Этаном сделал должниками половину своего общежития; учился же он на историка-регионоведа и любил в минуты душевного подъема предрекать Эмеру светлое империалистическое будущее, несомненным образом вытекающее из всей истории города с самого момента его основания. Ветка за почти восемь лет в Академии сменила писательские классы на анатомию, а анатомию — на абстрактную математику, после чего устроилась на философском факультете и писала какую-то продолжительную научную работу о влиянии магии на становление духа, во имя чего любила задавать малознакомым людям — особенно пугливым первокурсникам — вопросы неприличного толка, о магах в родословной и травмирующих событиях волшебного свойства, сформировавших им взгляд на мир.
Так они и познакомились — когда странная носатая девушка угрожающей, но смутно знакомой наружности зажала Этана у стены и задала вопрос, а Этан, растерявшись, ответил про деда-героя четвертой магической и то, что повлияло это в основном на то, что все магические шары-светильники из дома выкинули, хотя они могли бы еще послужить, но он не уверен, считать ли это травмирующим событием, потому что случилось это еще до его рождения.
— Старый добрый Кеннет, — сказала Ветка мудро. — Его зудеж навеки в наших сердцах, как если бы он был еще среди живых.
— Так он же живой еще, — теряясь еще больше, поправил Этан, сам уже не уверенный в том, что говорит.
Ветка рассеянно помахала рукой и толкнула Этана на лавку. Села рядом; младший Сириль подсел с другой стороны и протянул мягкую ладонь. Прищурившись, Этан уловил в нем смутное сходство с каким-то из портретов, висящих в коридорах северного крыла поместья — крыла не отапливаемого и почти не открываемого. Туда еще отец деда свесил все портреты представителей тех частей семьи, которые имели мало шансов переступить порог этого дома и оскорбиться, не найдя себя в череде полотен.
В дальнейшем Этан во всем винил их. Их, и, может быть, институт высшего образования как таковой, потому что, не будь в его жизни общительных кузенов, он не познакомился бы с Марком, и не будь он к тому моменту сложившимся и даже в некотором роде зарекомендовавшим себя картографом, он бы внимание Марка не привлек.
Даже если ему хотелось думать иначе.
* * *
Этан уже закончил обучение и несколько лет провел в архивах в звании магистра, перерисовывая начисто устаревшие карты, когда через дальних родственников познакомился с Марком. Марк предложил ему и еще нескольким энтузиастам отправиться в экспедицию с целью изучить некоторые места материка, на картах обозначенные преимущественно как «тут пустошь, нечего тут делать». Наполовину влюбленный и наполовину полный желания вписать свое имя в историю, Этан пошел за Марком без лишних размышлений.
* * *
Лирическое отступлениеЕсли бы в те годы Этан мог позволить себе ведение дневника — или если бы однажды он собрался написать свои мемуары, — записи выглядели бы примерно следующим образом.
«Дорогой дневник, — писал бы Этан, капая на страницы соленой морской водой и немного слезами. — Как оказалось, отправляться в мало изученную местность может быть опасно по причине ее малоизученности. Разбились сегодня об каменную гряду, которой ничего не предвещало, корабль в щепки, нас в воду, спасибо нашим акварам — выловили основную часть припасов и почти всех из команды. Утонули двое, и Джека ударило по голове балкой — он пока не приходил в себя. Пока не знаем, как поместимся в три оставшиеся на плаву шлюпки, но и ждать тут чей-нибудь случайно проходящий корабль считаем нерезультативным...»
«Дорогой дневник, я никогда, никогда, никогда больше не буду есть рыбу. Одной только ей мы спасаемся уже неделю. Жарить ее, конечно, негде, и иногда среди ночи я просыпаюсь с тошнотой на языке от того, что вспомнил, что не далее чем тем же вечером вгрызался в сырую рыбину...»
«Дорогой дневник, ты знаешь, что в школе я учился владеть рапирой, и, смею надеяться, достиг некоторых успехов — во всяком случае, оппонентов своего возраста я разоружал много чаще, чем они меня. Это, однако, никаким образом не подготовило меня ко встрече с душным, влажным тропическим лесом, который занимает все побережье на этой части материка.
Полагаю, причина таких густых зарослей — горячие течения у самого берега и горные гряды дальше за лесом, образующие закрытый карман, в котором циркулирует жаркий влажный воздух, насыщенный солью — наши аквары рады дышать полной грудью; возможно также, что причина кроется в исключительной ненависти материка к моей персоне, ибо я бы не удивился, вырасти этот лес за считанные сутки с одной только целью: превратить мою жизнь в кошмар наяву.
При чем же здесь я и мои достижения на фехтовальном поприще, спросишь ты, о, дневник? Как будто мало мне было жары и мошек, я, как человек, знакомый с холодным оружием, получил в свое пользование мачете и теперь наравне с другими „счастливчиками“ прорубаю нам дорогу сквозь лианы, кусты и ветки, чтоб им всех засохнуть.
Раз пару часов я падаю на землю от усталости, мокрый от пота, грязный и больной каждой клеточкой тела. О какой науке может идти речь в таких условиях, да и что мне рисовать на карте? Похожее на пенис дерево, заставившее всю экспедицию хохотать, как будто нам всем по десять лет и мы впервые услышали неприличное слово? Отличный ориентир для будущих поколений путешественников...»
«Дорогой дневник, мы наконец-то добрались до цивилизации. Архас — портовый город, похожий на толстую крикливую сестру Эмера, раза в два его больше и раз в десять шумнее, встретил нас сезонным фестивалем в честь неофициальной даты основания города, совпадающей с празднованием какого-то из акварских морских божков.
Шепс встретил тут свою родню — тут нет акварского квартала, они просто живут как люди. Ночуем у них в амбаре. Все время пахнет рыбьими головами, а в качестве платы за это сомнительное гостеприимство нас заставили помогать с шитьем кукол, продажей которых семья Шепса зарабатывает на жизнь. Билл с Еленой посмеиваются и говорят, что это все еще лучше, чем их дыра в Западном районе. Тут ведь есть целых четыре стены...»
«Дорогой дневник, Марк уверен, что не все потеряно, и я стараюсь оказать ему всю возможную поддержку. Сегодня мы с ним прокладывали новый маршрут для экспедиции, крюком через весь континент. Нужно только прибиться к какому-нибудь каравану хотя бы на часть пути, будем останавливаться в крупных городах, подрабатывать по мелочи, пока не хватит денег нанять повозки. Пройдем по суше вместо воды, все равно будет польза для науки, сейчас-то на карте вместо этой местности большое белое пятно и надпись „пустошь“. Джека, конечно, с собой не возьмем, он совсем плох — не может складывать слова и мочится в постель, Шепс обещает присмотреть за ним, сам-то он останется с родней — по его словам, ну не дурак же он...»
«Дорогой дневник, торговцы оказались работорговцами. Возможно, стоило догадаться еще когда они приняли нас столь радушно и готовы были доплатить нам за участие в походе, не бывает так, чтобы складывалось так хорошо без какого-то подвоха; впрочем, горевать поздно, нужно, напротив, радоваться, что мы чудом поняли это вовремя, потому что верный путь нам был на каменоломни (зато я нанес их на карту). Бежали мы в самом буквальном смысле, пешком и без вещей, как только наши добрые провожатые изволили остановиться на послеобеденный сон. В нас стреляли — Марка и Диммока оцарапало, у Нотта пробито плечо, и мы не досчитались Жанны — страшно так говорить, но я надеюсь, она мертва, так как эта перспектива явно получше той, что ждет ее, если она единственная из беглецов осталась в милости разъяренных головорезов.
Чтобы оторваться от погони, мы свернули с тракта и ушли в глубь материка, за ближайшую горную гряду. К сожалению, это значит, что мы остались свободными людьми (и акварами), но оказались в пустоши практически без припасов и ориентиров...»
«Дорогой дневник, а в каменоломнях сейчас обед.»
«Дорогой дневник, я не могу поверить, что мог считать Марка образцом смелого и находчивого авантюриста еще каких-то полгода назад. Худшего предводителя представить себе сложно, он хнычет, и ноет, и меняет свои — и наши — планы каждые пару дней, мотая нас по карте, как каких-то мошек. Мы катастрофически выдохлись, и никто давно уже не рад путешествию.
Сегодня меня прорвало — мы с Шамси немного отбились от группы и наткнулись на родник (первая живая, не в луже и не в канаве, вода за неделю! нанес его на карту и осыпал поцелуями, смазав немного чернила). Я никогда еще не видел, чтобы кто-то кидался на воду с такой жадностью... Пока он плескался в ручье глубиной ему по колено, я рассказывал, как меня занесло в экспедицию и как я рассчитывал совсем не на такое обращение. Вероятно, я звучал скорее как капризный ребенок, чем как взрослый серьезный специалист, высказывающий разумные претензии в адрес начальства — во всяком случае, Шамси много смеялся. А может, он просто радовался воде и совсем меня не слышал...»
«Дорогой дневник, приютившие нас люди добродушные, но очень странные. Не уверен, что они встречали новые лица в последние лет... тысячу, хочется мне ненаучно преувеличить. Они живут в маленьких домиках, облепивших скалы, а иногда и вовсе в пещерах, обработанных так, чтобы походить на жилые помещения. Питаются местной рыбой и дурно пахнущим сыром, а еще рассказывают всякое — будто бы тут живут невидимые всемогущие существа, денно и нощно наблюдающие за всеми поступками живущих на их предгорьях. Они способны карать и миловать, и, чтобы задобрить их, местные жители особым образом пляшут, во что вовлекли и гостей, то есть нас, дабы на нас не пало проклятье. Я бы сказал, что мой холодный логически ориентированный ум бунтовал, но вообще-то было довольно мило, и если нас не попытаются за ночь принести тем существам в жертву, я буду вспоминать эту стоянку с приятным теплом в груди...»
«Дорогой дневник, найденное нами озеро (теперь нанесенное на карту) было чудеснейшим вплоть до того момента, пока из нежной лиловато-синей воды не высунулись два любопытных розовых щупальца. Тварь, появившуюся следом, даже описывать не буду, скажу только, что на ощупь она как студень, в чем я имел удовольствие убедиться, когда тварь попыталась меня схватить, и я со страху обеими ногами вдарил ей туда, где находится, предположительно, ее лоб. Обе ноги застряли по колено, как в болоте, было холодно и мерзко, и я уже представлял себе, что так и погибну — молодым и зареванным от страха...»
«Дорогой дневник, у озера — мы оригинально нарекли его Спасительным — мы провели больше времени, чем планировали, во многом потому что Чазбеш и Шамси плескались в нем сутками, по несколько часов не выныривая на поверхность. Да и нам всем хотелось отдохнуть, тем более что тварь больше не тревожила наш покой (Шамси утверждает, что поговорил с ней как рыба с рыбой, но я не уверен, что рыбой является хоть кто-то из них, что бы не говорили слухи про акваров).
Замечаю, что Билл с Еленой все больше времени проводят на отшибе нашего импровизированного поселения. Марк на мои вопросы огрызается и злится. Кажется, у него снова гноится плечо — его царапина так и не зажила как следует. Если бы в нашем отряде был хоть один целитель...»
«Дорогой дневник, Шамси спрашивает, пойду ли я с Биллом и Еленой, когда они решат отколоться. Я не знаю. Так называемая экспедиция давно меня утомила, но Марк был тем, кто ее собрал и повел — и мне немыслимо представить, что я пойду куда-то без него. В ответ спросил Шамси, что думает делать он, и Шамси пожал плечами. Нам всем нелегко...»
«Дорогой дневник, сегодня я брился. Брился и стригся, стараясь не смотреть на себя в зеркало, которым поделились жители деревушки на три дома, об которую мы практически споткнулись поздним вечером, выискивая место для ночлега. На карте их, конечно же, нет. Как же я чудовищно зарос... не похож не то что на дворянина — на человека! Шамси смеется и говорит, что я так и сяк хорош, но я-то знаю лучше...»
«Дорогой дневник, Билл с Еленой ушли на рассвете, а с ними — еще пятеро. Марк за весь день не сказал ни слова, и даже Чазбеш кажется пришибленным, а я ведь не уверен даже, различает ли он нас, людей, в лицо. Из хороших новостей — деревенские жители указали нам дорогу к ближайшему крупному городу. Полагаю, мы не первые заплутавшие путники, нашедшие у них временный приют. На всеобщем тут никто не говорит, но для простейших разговоров хватает и жестов. На всякий случай выучил „спасибо“ и „пожалуйста“ — полезно уметь быть вежливым на разных языках...»
«Дорогой дневник, снова город! О, мостовые, о, канализация, как же я скучал! Едва не расплакался, когда повозка окатила меня грязью из лужи. Не от горя и не от обиды за костюм, а от того, какое это родное и знакомое чувство, конечно же. Ночуем сегодня в гостинице, как короли!
Истабишь — самый строгий из городов, в которых я бывал, видимо, сказывается климат. Не уверен, что здесь когда-то вообще видели солнце... Дальше за ним — холодные мерзлые пустоши, и, может быть, кратчайший выход к океану совсем рядом с Эмером. Или нет. Вопрос встал ребром: либо мы идем туда и разведываем какие-то свои дороги, либо на повозках добираемся до ближайшего города с железной дорогой, а оттуда — обратно в Эмер. Марк назвал саму такую мысль трусливой, весь вибрируя при этом от злости. Ушел, хлопнув дверью... я знаю, что как минимум двое отправили письма домой. Если повезет, через две-три недели у них уже будут средства, и кошмар для них закончится. Я пытаюсь представить, как пишу деду, и в горле встает комок.
Не зная, чем себя занять, блуждаю бесцельно по улицам Истабиша, любуюсь местными витражами и пью много горячей воды, чтобы заглушить чувство голода...»
«Дорогой дневник, я пытался спросить Марка, почему он так против того, чтобы просто вернуться в Эмер — ведь нет ничего плохого в том, чтобы признать поражение? В ответ он кричал так, что на нас сбежались посмотреть соседи...
Я не уехал. За меня все решила моя слабая конституция: на третий день в незнакомо холодном городе я подхватил что-то гадостное и слег. Марка это странным образом успокоило. Он снова стал деятельным жизнерадостным типом, которого я помнил, убедил всех переждать в Истабише самый холодный месяц, за это время собрать денег и припасов, и с честью прорваться через пустошь. Мы будем героями, говорит он, первопроходцами. Не знаю, верить ли ему.
Чазбеш нашел тут каких-то акваров и неожиданно привлек меня к делу. Я переписываю начисто их учетные книги, вношу правки в атласы — картография акваров удивительная вещь, совершенно отличная от человеческой. Пока Чазбеш пропадает в городе, решая акваро-человеческие вопросы, Шамси сшибает лишние монеты тем, что чинит всем в гостинице часы. Удивительно, с какой легкостью эти большие руки могут орудовать такими маленькими деталями...»
* * *
Еще год спустя, вернувшись в Эмер, Этан честно сел за стол, расстелил карту, вооружился карандашами и тушью и красиво вывел на белом пятне внутри материка: «тут ледяная пустошь».
Овраги, торчащие там и сям скалы — иногда толщиной со ствол дерева, иногда длинные и высокие, приходилось карабкаться или обходить; промерзшая земля, куцые сухие кустики, серое безжизненное небо — такими были декорации этого путешествия. В их отряде было на тот момент одиннадцать человек, считая самого Этана. Уже к середине пути стало семь.
Одним из первых умер Чазбеш — посерев и съежившись; неделями перед этим он непрерывно дрожал, не согреваясь даже вблизи костра, и всухую шевелил жабрами, словно это должно было помочь дышать. Однажды утром Шамси, бледнее обычного на два тона и с плотно поджатыми губами, поднял Этана с постели до рассвета. Пора, объяснил он — Чазбеш попрощался с ним мысленно в свои последние мгновения, так что Шамси знал момент его смерти до точной секунды. Когда они с Этаном добрались до его спального мешка, у аквара еще подергивались посмертно жабры…
До этого момента Этан и не задумывался, что аквары делают со своими мертвецами. Шамси на вопрос резонно заметил, что в пустоши они в любом случае не сделают с ним ничего, разве что могут разделать и прихватить с собой на случай, если рано кончатся припасы.
(сам Шамси, по его же словам, пережил этот поход только благодаря Этану, который охотно делился с ним теплом; с другой стороны, он также сообщал, что вообще пошел в пустоши только потому, что туда сунулся Этан — что некоторым образом обнуляло все заслуги Этана и даже делало его должным Шамси до конца дней их обоих.)
Марк умирал долго. Начиналось все с невинного кашля, потом кашель стал влажным и кровавым, а Марку стало тяжело дышать и двигаться; к самому концу он просто лежал у костра, мелко дрожа, и беспомощно хватался за руку Этана. Этан, говорил он, ну зачем нам этот Эмер? Давай пойдем в любой другой город, ты же картограф, ты их много знаешь. Заживем как люди, Этан… Этан не знал, что на это ответить, потому что вариант не вернуться в родной город не рассматривал, но и обижать определенно умирающего человека не хотел. Он просто менял раз за разом тему, неловко, топорно: вспоминал, как они знакомились, какими веселыми были первые дни путешествия, как они думали, что у них все получится, и как он обожал его, лучшего в мире командира, за энергичность в движениях и сухие злые шуточки, за готовность идти напролом и выгрызать у судьбы кусок получше...
Его тоже не хоронили. Этан и еще пара ребят натаскали к его телу камней, свалили кучкой, чтобы опознать, если вдруг снова закинет сюда судьба (нет, пожалуйста, не надо); еще несколько дней можно было, оглянувшись и прищурившись, увидеть эту кучку на горизонте, а вокруг нее — заинтересованных птиц, которым такого счастья не подваливало годами. Потом унылую картину скрыла от них очередная горная гряда.
Этан с надеждой смотрел на Шамси, ожидая какой-то заботы и поддержки, и посему пропустил тот момент, когда лидером маленького отряда стал он. То ли потому что он умел читать карты, то ли потому что был ближе всех к Марку, а может, его просто было не жалко; что делать с такой ответственностью, Этан понятия не имел, но здраво рассудил, что еще хуже он уже вряд ли сделает, и повел. Куда-то.
Много позже Этан будет в ответ на вопросы про ногу рассказывать об ужасах походной жизни, о том, что иногда приходится выбирать между приличиями и выживанием, между ногой и всей жизнью и жизнями товарищей сверху, о том, что командир отряда должен жертвовать ради этих жизней всем, или он не достоин своего звания. Супчик выходил наваристый, будет добавлять он многозначительно, и особо чувствительные слушатели позеленеют...
Доходило в пути до каннибализма на самом деле или нет — это уже в любом случае история. Однако двух своих лошадей (из-за них Шамси всегда плелся в самом конце колонны, только бы не приближаться к ним лишний раз) они и правда освежевали — на их счастье, Сара была мясником, пока не решила податься в авантюристки. Конечно, лошади пошли в ход, когда припасов уже стало настолько мало, что люди могли нагрузить тюками себя самих и не рухнуть под их тяжестью; и Этан никогда не забудет, что в те времена смерть очередного члена отряда вызывала в первую очередь облегчение — это значило, припасов хватит еще на лишнюю неделю.
Чазбеша унесли морозы и сухость воздуха, Марка — болезнь легких. Сэм и Сара слегли разом в один вечер, выпив сваренного из местных корешков и ягод травяного чая; первые пару часов над ними посмеивались, полагая искренне, что их, как часто бывает с путешественниками, пронесет хорошенько, и к утру они уже будут как новенькие. Увы — к утру они уже остыли. Никто так и не сказал, чьих рук делом было убившее их варево. Это не только сломило боевой дух (его жалкие остатки) в отряде, но и породило здоровые подозрения в адрес друг друга. Каждый как бы спрашивал себя: а точно ли это была ошибка? А мог ли это быть мой сосед по палатке? Наш командир? Его любовник? Этан был практически уверен, что к тому моменту люди достаточно сходили с ума, чтобы полагать, что он и Марка каким-то образом прикончил — видимо, так уж яро метил на его место.
Пустошь словно бы удовлетворилась, забрав из мира живых треть отряда и зародив в оставшихся паранойю — никаких больше трудностей не ждало их на пути, еще одним длинным рывком они преодолели необитаемые земли и выпали на заброшенный торговый тракт. Сразу стало ясно, что если тут кто и ходит, то никак не добрые люди, и все же, столкнувшись на третий день пути с еще одной группой путешественников, Этан пошел за ними — в основном потому что его отряд позарился на обещания теплых постелей и вкусной еды, и пошел бы с ним или без него («как будто никто не помнит работорговцев, это было-то два года назад», ворчал Этан себе под нос, но никто не желал слушать подозрительного командира — «а кто вообще умер и назначил его главным?» — и Этан начинал понемногу понимать Марка и его дерганность).
Они были хорошими людьми, по-своему. Охотно выслушали истории их злоключений, поделились скудными запасами воды и хлеба, предложили пройти с ними на ночлег. Общим голосованием было решено воспользоваться щедрым предложением. Ночевать предстояло в небольшой сторожке в две комнаты и чердак, спрятанной в очередной горной гряде так, что Этан и его товарищи прошли бы мимо и не заметили.
В сторожке были люди.
Точнее, не люди, как объяснили их новые друзья. Айры — летуны, пташки, крылатики, как их только не называли; забившиеся в угол, худые, маленькие, грязные, они сердито и испуганно блестели глазами из-под спутанных длинных челок. «Охотники за пером» объясняли: вот у этой — ах — крылья белые, а у этого — нежно-радужные. За них двоих можно выручить достаточно, чтобы купить себе домик в столице и зажить по-человечески...
Этан проворочался половину ночи и только после этого попытался растолкать своих спутников. Как оказалось, не спал никто, хотя возможности провести ночь в тепле и на мягком у них не было несколько месяцев. И это, в общем-то, было ответом на вопрос, который Этан собирался задать: а сможем ли мы спать — потом?
Когда они, бесшумно, чтобы не потревожить хозяев, спустились с отведенного им чердака, угол, в котором совсем недавно сидели трое айров, пустовал. Воздух — первым это заметил Шамси — пах чем-то острым. Керосин? Какая-то еще горючая жидкость? Дверь была заперта. Казалось бы, самое время паниковать, но оставались еще окна — наспех заколоченные снаружи досками. Доски удалось выбить, в окно — вылезти, стараясь не оттоптать друг другу ноги и не начать кричать что-то паническое.
Эта ночь была в числе самых странных, самых нереальных переживаний в жизни Этана. Ночлег, превратившийся в ловушку, серый предрассветный туман, слегка подсвеченный еще не вставшим из-за горизонта солнцем, холодные тени от горных вершин, и среди этого — размытые, маленькие фигурки с раскинутыми крыльями за спиной. Этан насчитал десять, но мог кого-то пропустить — а может, кто-то двоился. Те трое, которых забрали из дома, стояли поодаль, завернутые в одно на всех одеяло.
Их заметили, конечно — но не тронули почему-то. А они не стали трогать айров и тихо смотрели, как они ставят на место доски, как сноровисто обливают горючим веществом стены и подносят факел к углу дома. Когда добротное толстое дерево занялось пламенем, и в небо потянуло дымком, а в доме раздались первые недовольные, непонимающие шумы, Этан переглянулся с отрядом, и они неспешно выдвинулись дальше по тракту.
Тех айров — да и айров вообще, если подумать, — Этан больше никогда не видел.
* * *
Экспедиция обернулась феерическим провалом. Начиная с кораблекрушения и продолжая чередой неприятных случайностей, судьба подбрасывала все более страшные сюрпризы. Из двадцати пяти участников экспедиции до конца дожили семеро, причем сам Этан за три года в пути дважды был тяжело болен и еще бессчетное количество раз оказывался в смертельной опасности. В числе погибших был и Марк, по которому чем дальше тем сильнее было видно, что он темнит; в числе выживших же остался аквар Шамси, с которым у Этана сложился краткосрочный полевой роман.
Возвращения в Эмер Этан уже не помнил. Жестокая инфекция нагнала его в последнюю неделю пути и за считанные часы превратила потрепанного, но в целом крепкого мужчину в отощавший горячечный скелет с нездорово серыми кожными покровами. По заверениям Шамси, уже на вторые сутки его подумывали сжечь и закопать, но победила сентиментальность, и его таки дотащили до городских ворот.
* * *
Лирическое отступлениеЭтан пришел в себя в бесплатном крыле городского госпиталя, на узкой дощатой койке, втиснутой в длинный ряд других таких же, заполоняющих длинный извилистый коридор. И это ему еще повезло — многие больные лежали просто на полу или на тонких подстилках из сероватых влажных одеял...
Первые пару месяцев он курсировал между бредом и явью, не в силах даже назвать врачам свое имя и фамилию. На улицу его не выкинули только потому, что в качестве последнего жеста доброй воли Шамси вложил за него несколько монет, и они покрыли койку с похлебкой и худо-бедное лечение. Конечно, если бы в поместье Сивиль-Терео узнали о плачевном состоянии младшего отпрыска рода, его бы немедленно забрали и спустили бы последние фамильные сбережения на лучших врачей империи — но после, по здравому размышлению, Этан был рад, что этого не случилось.
Этан провел в экспедиции три года, и все три года ни сестра, ни дед не подозревали, что он покинул пределы города. Он загодя оставил кузену Сивилю толстую пачку писем — «добренького здоровья, дедушка, спасибо за твои гостинцы, приехать домой никак не могу, дела» — и просил отсылать их раз в пару месяцев, чтобы его не пытались искать. Он думал, что тем самым избавить родственников от ненужного волнения, а еще — обеспечит себе момент внезапности и триумфа, когда вернется возмужавшим и с ворохом наград и научных открытий; однако экспедиция сложилась так, как сложилась, и Этан был рад хотя бы тому, что дед не в курсе его неудачи, потому что представить себе, как он смотрит на него, в его мундире, с наградами и шрамами, и говорит, что из двадцати пяти участников экспедиции выжило семеро, и они так и не добились ничего и только зря потратили силы, время и деньги — нет, это было немыслимо.
Ничего страшного. У великих полководцев прошлого тоже случались промахи, так ведь?
* * *
Этан уже поправил здоровье и занимался уточнением карт по своим воспоминаниям, когда его нашел контрабандист Эрик, с которым Марк вел дела. Эрик на первый, да и на второй, был личностью довольно приятной, хотя, возможно, излишне нервической; Этан подозревал в нем то ли старого друга Марка, то ли, что совсем обидно, его любовника, но реальность оказалась проще и в разы неудобнее — Эрик был контрабандистом. Рыба среднего размера, мечтающая стать покрупнее и сожрать всех кто помельче, он хорошо вложился в экспедицию Марка, купившись на обещания новых тайных торговых путей, где не будет ни грабителей, ни таможенных пошлин — однако путей не было, и Марка не было, и денег не было, и вот хотя бы последнее Эрик твердо был намерен исправить.
Кто-то сбежал из города. За кого-то долги выплатили семьи или друзья. Кто-то пропал, и больше его не видели. Этан и Шамси выбрали пути одновременно схожие и различные: они оба согласились отработать свои-не свои долги, только Шамси стал «человеком Эрика» напрямую и ушел на преступное дно Эмера, а Этану не позволило благородное воспитание и, более прозаично, нежелание однажды оказаться в ситуации, когда дед будет вносить за него залог в суде. На счастье Этана, Эрик был не в курсе точного состава экспедиции, так что он представился ему первым пришедшим на ум именем, чтобы не выдать своей принадлежности к хоть сколько-то обеспеченному роду (иначе сумма подросла бы раз эдак в десять, можно не сомневаться). Так Этан Сивиль-Терео в определенных кругах стал значиться как Ларс и под этим именем работать отправился на завод.
Там было неплохо, честно. Возможно, Этана-подростка такая обстановка довела бы до нервного припадка, но Этан в свои тридцать с хвостиком успел пересечь континент и повращаться в самых разных кругах, так что грубоватый юмор и пересыпанная акварской руганью речь вызывали у него самые теплые чувства. По первости собратья по цеху нарекли его Умником и в некотором роде взяли под крыло, и эта сомнительная опека растянулась на годы. Даже когда ему размозжило ногу, Этан оставался на заводе на хорошем счету, и еще несколько месяцев после сидел в упаковочном цехе, где, якобы, приносил удачу рабочим.
Но долго это продолжаться не могло. Когда владелец завода устал от благотворительности — Этан оказался на улице в буквальном и в переносном смысле, и попытался, насколько мог, залечь на дно, потому что встречаться с Эриком и его нервически дергающимися пальцами, чтобы объяснять, что долги теперь не могут быть выплачены, Этан не хотел, у него осталась всего одна коленка и он был не готов, чтобы ее сломали.
Казалось бы, вот оно, самое дно, с которого только наверх, к семье — но в последний момент Этана нашли люди Эрика. Аквары Эрика. Ладно, его нашел Шамси — и сообщил, что бежать бессмысленно, но он готов за Этана просить. Они не общались все те три года, в основном по вине Этана — он осуждал выбор Шамси и стыдился бывших с ним хороших отношений; однако в сложившихся обстоятельствах у него не то что бы был выбор, и он покорно согласился отлежаться в каморке Шамси в Западном районе, пока не поправит здоровье достаточно, чтобы снова выйти на работу.
«Поправит здоровье», да. Как будто нога однажды сможет отрасти.
Отлежавшись у старого друга и поправив здоровье, Этан вспомнил, что вообще-то не зря несколько лет провел в стенах Академии; понадобились месяцы, но он смог снять студию в районе рынка — под зарекомендовавшим себя и уже полюбившимся фальшивым именем (творческий псевдоним, скажет он, если копнуть глубже), — и занялся небольшим частным бизнесом — рисовал карты, реставрировал старые портреты, учился на ходу делать другие, более тонкие вещи.
Дела пошли в гору, и какое-то время Этана заботили исключительно дела семейные — теперь нужно было объяснять деду свое исчезновение почти на семь лет и вдобавок пропажу ноги. К счастью, ситуацию быстро исправил Эрик, заявившись к Этану на порог, взяв его за пуговку на жилете и напомнив, что Этан теперь должен ему и за экспедицию, и за спасение жизни и остатков ноги. Чем возразить, Этан не нашелся, однако сотрудничество, хоть и напоминало тонко завуалированное рабство, оказалось на диво продуктивным: Эрик посылал к Этану клиентов, а Этан, закрыв глаза и не задавая вопросов, подделывал чужой почерк и срисовывал на глазок чертежи и карты. Платили сносно, нож к горлу не приставляли — чего еще хотеть от жизни?
МОЙ ХАРАКТЕР
Тихий, послушный мальчик из военной семьи вырос в не менее тихого, дисциплинированного молодого человека с плохо скрываемой тягой к приключениям, а тот юноша, в свою очередь, стал замкнутым и очень усталым мужчиной средних лет.Этан строг, пунктуален и педантичен, любит порядок и ясность, четкие инструкции и конкретные сроки, и наполовину это воспитано в нем военным училищем, а наполовину — видимо, генетически заложено семейной линией служак разного рода, так как аккуратным до неприличия мальчиком он был еще в детстве. Ему свойственна определенная изящность манер и раздражающая привычка с этими самыми манерами лезть к окружающим, призывая правильно помешивать чай и повязывать галстуки. Вежливость для него в некоторых случаях важнее выживания, и Этан определенно не позволит себе хамить кому-то, не ответит грубостью на грубость и потом еще останется доволен, что показал себя лучшим человеком, чем его оппонент. В целом он тот еще высокомерный мудак, сэр.
Однако Этан за свою жизнь побывал в разных местах и среди разных людей, и это сказалось на его представлениях о норме. Его требования в быту скромны донельзя: койка, чистая вода и самая простая еда (после многочисленных инфекций ничего сложнее и острее овсянки на воде и серого хлеба его не привлекает, а единственная слабость — крепкий хороший чай); его терпимость к культурным и видовым особенностям взращена до небес. Хотя он способен, подобно нервной гувернантке, зудеть о чистоте чужих ногтей, он не полезет к чужим людям в их личную домашнюю жизнь или, тьфу-тьфу, постельные привычки. Спасибо, не надо.
Походная жизнь сказалась и на его представлениях о скромности. Его не смущает собственная нагота, а нагота чужая воспринимается сексуальной... ну, далеко не в первую очередь. Кроме того, Этан трезво оценивает собственный внешний вид и знает, что даже до травмы он не был первым красавцем в городе. Добавить к этому стремящуюся к нулю харизму и к отрицательному числу — семейное состояние, и вот уже ему и нечего делать на светских приемах.
Чувство юмора у Этана суховатое и довольно черное, что конфликтует с привитыми дедом нормами морали. Не раз и не два случались ситуации, когда Этан сначала хохотал над чьей-то шуткой и только после прикрывал ладонью рот и бормотал «ох, не стоило так». Он склонен также к циничной самоиронии. Говорит обычно немного и по делу, ругается редко, негромко, себе под нос и порой шокирует этим людей, знающих его недостаточно хорошо, чтобы не обманываться воспитанным фасадом.
Злопамятен. В том самом смысле, который «я злой и память у меня хорошая». Прекрасно помнит каждого, кто оттоптал ему ногу и бросил что-нибудь обидное в лицо, мстить, может, и не будет, но в случае беды отвернется с чувством глубокого удовлетворения.
Тем не менее, имеет какие-никакие моральные ориентиры и даже, как ни странно, остатки гордости. Не то что бы рвется в бой за какие-то идеалы или помогает каждому страждущему, но сволочью старается не быть. Что касается животрепещущих политических вопросов — старается держаться подальше от любых заварушек, но в глубине души по примеру деда уверен, что Империя есть хорошо, магократия — плохо, но хорошо и правильно править Эмером сможет только настоящий эмерец (сиречь — нужно оставаться в составе Империи, тем более в такой непростой период, но власть должна стать менее централизованной, больше автономии периферии, все дела).
Любит свой город и свою семью, хотя последнее может казаться не очевидным. Дед все еще для него и карающая длань, и идеал всего светлого в человеке, и его мнение волнует его настолько, что иногда не дает спать по ночам. С сестрой он никогда не был близок, но ощущает с ней тонкую, понятную только сиблингам связь и уверен, что если попытается выйти на контакт — его не оттолкнут.
В целом, имеет не самый большой круг общения. Людей держит на расстоянии, а они не сильно настаивают на сближении, и как-то получается, что к сорока годам почти все его контакты — это соседи или клиенты, за редкими исключениями.
Исключениями дорожит, хотя по нему и не видно.
Влечение к мужчинам никогда своей проблемой не считал, зато видел проблему в неприятностях, которые может за активный интерес в этой сфере огрести практически безнаказанно. Посему склонен держаться в равной степени настороже с женщинами — чтобы не пришлось объяснять отсутствие интереса, и с мужчинами — чтобы они этот самый интерес не обнаружили там, куда он его класть не хотел. Способен расслабленно флиртовать со стопроцентно незаинтересованными в нем красотками, но обнаружив интерес к своей персоне — перегорает и ломается, нервно меняя тему.
С личной жизнью у него всего было не очень-то хорошо, но если раньше это Этана особо не трогало, то сейчас он начинает остро осознавать, что ему уже сорок, скоро придет час перебираться в поместье и вступать в права наследования, а ему не с кем разделить грядущую старость. Это несколько его удручает.
Хотя почитает себя классическим образом Человека Ученого, Степень Имеющего, за годы в путешествиях насмотрелся всякого и позволил себе усомниться в том, что известный человечеству мир измеряется чем-то настолько простым и приземленным, как наука. Хотя делиться своими экстравагантными взглядами не спешит. Он в целом — не очень-то торопится рассказывать всем вокруг о своей жизни; не стыдится и не боится, нет. Просто — с ним же не случалось ничего интересного.
Я ВЫГЛЯЖУ
Худощавый высокий мужчина средних лет. Без ноги — это чаще всего первым бросается в глаза; потом — костыли, потом, если он на работе — повязка на правом глазу, призванная не давать миру двоиться, когда в деле важна точность.Если продолжить осмотр, станет видно, что у Этана на самом деле широкие, достаточно мускулистые плечи, накачанные руки и мозолистые, грубые ладони с неожиданно длинными и чуткими пальцами, все время нервно подергивающимися или перебирающими мелкие предметы. Ногти сострижены на диво ровно и аккуратно для обитателя его района, но под ними всегда скапливается тонна краски разных оттенков; если Этан, забывшись, тянет палец в рот по детской привычке, потом он долго отплевывается.
Многие годы у Этана была хорошая военная выправка, но три года на костылях сделали свое дело, скрючив ему верхнюю часть тела, так, что длинная шея почти полностью втянута в сгорбленные плечи. По все той же старой привычке иногда он пытается расправиться, вытянуться и задрать подбородок, но надолго его не хватает, усталые мышцы почти сразу начинают ныть.
Черты лица — довольно обычные. Резкие скулы, узкий разрез глаз, тонкие губы, маленький подбородок, высоко выгнутые брови, из-за которых лицо часто кажется удивленным, россыпь мимических морщин. Глаза в обрамлении нежных длинных ресниц темные, цепкие, не смотря на то, что один все время стремится съехать к уху; волосы тоже черные, прямые и густые, с легкой проседью на висках. Опять же, с нехарактерной для Восточного района щепетильностью Этан каждое утро не ленится зачесать их с помадкой. Если тянет на перемены в жизни, Этан отпускает усы — они получаются тонкие и жиденькие. Борода не пробивалась никогда.
Загорает Этан быстро и крепко, от родного песочно-желтого к каменисто-коричневому за считанные часы. Кожа чистая, твердая — как будто ее нарочно вымачивали в соляном растворе (в принципе, так и есть, если посчитать все годы в море и около). Шрамов у Этана довольно много, но все мелкие, незначительные, ожидаемые для человека рабочего класса: ожоги, пятна от брызг химикатов, неудачно впившиеся в кожу гвозди, где-то — случайно полоснувший нож, где-то — следы зубов. Да, человеческих. Нет, детали не расскажет.
Одевается просто, по возможности чисто, а там уж как получится. За модой особо не следит, но представляет, что такое безвкусица и как ее избежать; питает некоторую слабость к пышным манишкам, кружевным тканям и разнообразным ремням, имеет в гардеробе один-два тщательно оберегаемых костюма для выхода в люди. Держит себя обычно расслабленно и с достоинством, на вежливой средней дистанции, в манерах до крайности сдержан, но в редкие моменты особенно эмоциональных монологов может отложить костыли ради активной жестикуляции. Из-за глаза своего он обычно старается смотреть на людей вполоборота, от чего часто выглядит более незаинтересованным или загадочным, чем есть на самом деле. Улыбается преимущественно взглядом, зато глаза закатывает всем телом: талант.
МОИ НАВЫКИ
Картография, хорошая, качественная картография. В той же степени каллиграфия, в последние годы также талантливая работа с чужим почерком и срисовывание чего угодно, от печатей до чертежей. На глазок, так что точность хромает, но все же. Рисует, неплохо, но без души. Склеивает черепки, замазывает царапины — в общем, превращает мусор обратно в предметы искусства.Память — хорошая, даже выше среднего.
Управляется с пером изящно и грамотно, как полагается выпускнику гуманитарного факультета. Сносно изъясняется на диалектах пары никому не известных стран, пишет на акварском.
Владеет холодным оружием (рапира, охотничий нож), но с некоторых пор по понятным причинам имеет проблемы с любым ближним боем. Любимая тактика при нападении — привалиться к стене и отмахиваться костылем с громкими криками, призванными обратить внимание прохожих на произвол в адрес инвалида. Иногда помогает.
Выживальщик. Помимо простого обслуживания себя в быту, худо-бедно способен в собирательство, рыбалку, оказание первой помощи и штопанье носков. Имеет представление о том, как управлять кораблем, ориентироваться по звездам и в лесу, делать палатку из ничего и пары веток. Плавать научился довольно поздно в жизни, делает это хорошо, но с глубокой неуверенностью в себе.
По ходу жизни занимался ремеслом разного рода: от шитья тряпичных кукол до отливки шпал на металлургической фабрике. Вынес из всего этого в целом способность быстро ориентироваться в сфере ручного труда и учиться чему угодно на коленке (на одной, оставшейся; шутка же, смешно, ну), да еще Ценное Мнение по самым неожиданным вопросам.
Имеет подзабытые и давно не полировавшиеся представления о высшем свете, этикете, танцах, родословных известных семей, военном уставе. О криминальных кругах Эмера знает чуть больше, чем хотел бы. Харизмой не блещет, но внешним видом интригует и за счет этого легко заводит знакомства с особо любопытными гражданами.
МОИ ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ДАННЫЕ
ДРУГИЕ МАСКИ :
СВЯЗЬ СО МНОЙ :
УЗНАЛ(А) О ВАС :
Отредактировано Этан Сивиль-Терео (2017-06-12 03:57:25)
